Посреди людей, исполненный мечтательности, я был один; ибо я не искал в них, и отвергал предупредительность и услуги.
Не о жизни, не о пище, не о спокойствии и будущем благосостоянии думал я; но о чем-то будущем, далеком, к чему я хотел стремиться, чего я жаждал, алкал, чего недоставало для меня; на всех окружавших меня я смотрел как на существ лишенных рассудка, воли, силы, желаний; как на существ прозябающих, которые рады первому приюту, первому теплому объятию, первому огню, первому сердцу, которое согреет их лаской, сладким словом, волнением чувств и крови. Тоска, грусть, скука овладели мною; я знал, что они есть плоды бедствия; но круг действия в сфере, в которой я жил, был мал для меня, как для возмужалого пища младенца.
И я должен был искать деятельности соответственной моим силам и понятиям.
Где же был тот механизм, который я должен была приводить в движение?
За оградами Лакании лежали горы, леса долины; за ними были другие обиталища людей, и оконечности острова Крита, который был моя родина; синело море, за морем был другой мир; там все лучше, там все выше, обширнее, величественнее, совершеннее, думал я — и бросил все мое наследство дальним родным, которые с жадностию кинулись на него как нелюди, забросали меня ласкательствами, задушили в объятиях, чтоб скорее изгнать из отеческого дома.
Взяв небольшую сумму денег, я сел на первый корабль, который отправлялся в Александрию. И ехал с жадностию видеть чужие земли. Пустыня морская, ропот волн, слияние земли с небом, светлое, чистое отдаление, ничем не ограниченное, в котором терялся взор и мысли, отыскивая, ожидая чего-то, — были близки к моим чувствам.
По приезде в Александрию, столицу Осмаилидов, богатую серебром и чудными тканями, толпы людей, озабоченных мелочными своими нуждами, снова отяготили чувства мои; я был чужд для них; не торговли искали мои желания. Что ж я стал бы делать между ними? Я хотел уже, удалиться, но природа, свойственная слабости, человека и судьба, остановили меня. Я изменил понятиям моего наставника!
Дом, в котором я жил, принадлежал одному семейству, которого все богатство и надежда составляла дочь, прекрасная как будущность, про которую говорил мне мой наставник.
Если б он встал из гроба я спросил бы его: для чего была создана Реана?
Для бездушных ли объятий какого-нибудь из грубой толпы людей, окружающих ее? Около ли истукана должны, были обвиться её руки?
Нет! Я встретил ее, и она жаждала моей любви…
Она меня полюбила, полюбила страстно! Она клялась мне, что жить без меня — значит умирать.
Мне ли лишить ее хоть одной минуты блаженства в жизни?
Жизнью своею я не мог ей жертвовать: я не для нее был создан; но для чего же не пожертвовать днями… для чего не удовлетворить чужой жажды?
Я не знал, что любовь есть вечная жажда!
Значительная сумма денег, которая была со мною, также быстро истощилась, как первый восторг любви.
Скоро цветы обратились в железные звены — и я почувствовал тяжесть оков. Недостатки возмутили душу мою.
Слова наставника моего отозвались во мне снова. Я не мог долее уподобляться терпеливым страдальцам.
Я оставил Реану. С последними деньгами я приехал в Конию; на корабле свел я знакомство с молодым сицилианцем. Он бежал из отечества как преступник. Злая судьба руководила нами и как нарочно свела нас, чтоб родить ужасную мысль восстановления пиратов.
Недостаток, бедность, внушают злые умыслы.
Чтоб не быть нищим, думал я, должно быть решительным.
Но не мелочной же промысл избрать средством к существованию.
Я скоро отыскал свое счастие.
В Конии случайно узнал я, что Изуара Кратер, больная и скупая старуха, имеет сына, единственного наследника богатств необъятных. Еще младенцем он был отправлен на воспитание к брату её в Афины; окончив науки, он возвращался к ней; нетерпеливо ждала она его возвращения.
Я пользуюсь случаем: узнаю подробности семейственные, являюсь к ней, бросаюсь в её объятие, называю своею матерью, и старуха верит словам моим. Уверив ее, что воздух островов западных более благоприятен для её здоровья, я увожу ее со всем её богатством из Конии, и оставив на Цитерее, под предлогом торговли, уезжаю, и с помощию сицилианца, набираю шайку праздных, готовых быть всегда злодеями.
Чтоб разложить огонь, довольно одной искры: золото мнимой моей матери дает мне все средства купить вооруженный корабль, населить его людьми отважными и пуститься в море полным хозяином.
Первый поход доставляет нам богатые добычи на море, и новых сподвижников.
Приняв на себя имя Эола, вскоре я делаюсь обладателем нескольких кораблей. Море волнуется подо мною, берега трепещут от приближения моего, люди содрогаются от имени — я богат, властен, волен.
Остров Цитерея нравится мне. Он неприступен, богат природой, ущелья гор его непроницаемы. Овладев им силою, я изгоняю жителей, с нравами чуждыми моей душе, основываю в нем мой притон, и укрепляю природу искусством.
Зови людей на помощь людям— они не пойдут; зови их на гибель себе подобных — они готовы, они не спросят: для чего ты делаешь зло, кто дал тебе право на злодеяния?
Я искал могущества и воли; я успел в этом. Никто из людей не располагал мною; власть моя расселилась по морям. Но и это не утешило меня! И эта воля, и эта власть стали мне несносны.
Власть над толпами преступников, людей, в которых не было ни чувства, ни души способной понимать цель жизни; людей, похожих на человека дикого, необразованного, грубого, как будто века, прошедшие от создания мира, были сны ни чему не научающие, не оставляющие по себе следа; как будто путь предназначенный человеку, не проложен еще, не очищен от терния поколениями, прошедшими по нем в вечность!
Я искал, я жаждал власти, но власти над теми, которых бы можно было вести к высокому предназначению человека.
О, если б величие предприятия не рабствовало пред ничтожными обстоятельствами!
Я хотел облагородить мои дела, проникнуть с отчаянными людьми, которые меня окружали, на край света, хотел быть там, где возгорается эфир от полета земли в пространстве вселенной; но на пути своем, на острове Скиросе встретил новую женщину.
Она лишила меня власти над самим собою. Это была Лора, мать несчастной Мери.
Счастливая взаимной любовию человека доброго, её участь постоянно бы равнялась благу воображаемому, если б беспокойная душа моя не завидовала спокойствию и благу других.
Властолюбивое сердце внушило мне новый злой замысел. Мне казалось, что дыхание Лоры было необходимо для меня, чтоб согревать грудь мою на полюсе.
Сицилианцу, товарищу своему, поручил я познакомиться с мужем её, завлечь его в торговые обороты, выманить из Скироса и удалить от Лоры; а сам я взялся лишить его всего в мире!
Он поехал. Я познакомился с Лорой, чрез доставление ей писем от её мужа. Как легко вкрадываться в сердце человеческое! Время возвращения её мужа настало, прошло — он не едет; Лора не получает писем — мое участие осушает слезы, мое сожаление и ложные известие об нем внушают досаду, поселяют недоверчивость, обольщение, слабость, забвение…
Лора моя. Я увожу ее, вместе с дочерью её, слепою Мери, из острова; но болезнь Мери вынуждает меня оставить ее, против воли матери, на берегах Сицилии и поручить надзору. Преступление, разлука с любимою дочерью, как принятый яд быстро пожирают Лору… В моих руках остается только несчастный плод, бедное дитя, бедная Лена; я отвожу ее на свой остров, отдаю на попечение мнимой моей матери. Но Лена похожа на меня, а Мери, совершенный образ Лоры; я хочу видеть еще раз образ её, и еду за Мери. Как велики было удивление мое и радость, когда я встретил этого ангела, с возвращенным зрением, ангела, который напомнил мне красоту своей матери. С каким чувством обнял я это несчастное, близкое мне существо, и что же! Оно меня полюбило любовью пламенной.
Полюбило убийцу своей матери!
Казнью были мне её нежные чувства!
Но она была похожа на мать, я любил, ласкал ее, боялся ее, трепетал от приближения к ней; а она искала дружбы… любви моей… чувств… не детской привязанности!
