"Вот смеху-то было! Особенно утром…"

Утром Кейт проснулась в ознобе и холодном липком поту. В горле было сухо и горько, как в солончаках, губы потрескались, перед глазами все плыло. Кайзерина попыталась встать с кровати — ночевала она в соседнем городке, достаточно далеко от фронта, чтобы туда не долетали артиллерийские снаряды — попробовала встать, встала, но тут же и повалилась обратно, запутавшись в переставших повиноваться ногах.

Потом…

Она плохо помнила несколько следующих дней, и неспроста. Абсцесс, лихорадка… Начальник госпиталя, tovarisch Архангельский — и, как выяснилось, первоклассный хирург — сказал ей потом, что она вполне могла потерять руку, — "Ужас-то какой!" — и ее саму могли потерять.

"Насовсем… Было бы обидно, но… Есть ли жизнь после смерти?"

Впрочем, неважно. Это праздные вопросы, какие легко могут впорхнуть в голову избалованной и капризной великосветской шлюхе…

"Потом…"

Она очнулась от боли, но все-таки отказалась от морфия.

"Было больно".

Да, уж! Не то слово. Мотало так, что врагу не пожелаешь. То есть, врагу — какому-нибудь Гитлеру — как раз и пожелаешь, вот только, судя по опыту, такие молитвы бог к рассмотрению не принимает. А она… она просто сходила с ума от боли, и все-таки упорно и решительно отказывалась принимать наркотики.

— Я бы кокса нюхнула, если б был… — "мечтательно" вздохнула она, стараясь отрешиться от "раскаленных клещей, медленно и беспощадно рвавших мясо". Боль захватывала грудь и горло, мешала дышать… Вся рука горела огнем…

— Оставьте морфин тем, кому он нужнее. Вот если у вас есть водка… Водки я бы выпила, — "улыбнулась" она теряя сознание.

Говорят, от этой ее улыбки разрыдалась даже не слишком склонная к эмоциям старшая хирургическая сестра, а водки доброхоты нанесли… — хоть залейся. Она пила ее стаканами, не пьянея, и грязно ругалась на девяти языках. Это только в России некоторые думают, что круче русского мата ничего в мире нет. Есть. Ну, пусть, не круче, но ругань марсельских бандитов, итальянских моряков или австрийских рудокопов ничем по сочности и силе образов родному русскому матерку не уступят. Но не в этом дело, по-русски ей в любом случае ругаться заказано. Даже в забытьи или бреду. И, что любопытно, не ругалась…

Главное, однако, не в этом, хотя и это стоило обдумать на досуге. Ведь неспроста натура немки брала верх во всех ситуациях, когда Кайзерина теряла сознание. Главное, что Архангельский руку ей все-таки спас, хотя шрам на плече вышел малоэстэтичный. Но лучше так, чем никак.

"Ведь правда?"

Ну, собственно, кто бы сомневался! Понятно, что шрам — мизерная цена за жизнь. Но покинуть госпиталь так быстро, как хотелось, Кайзерине не удалось. Без антибиотиков и прочей навороченной фармакологии, послеоперационное выхаживание в довоенной Европе — чтоб не говорить про прочую географию — дело, едва ли не более сложное, чем любая даже самая замысловатая операция. Вот ее, Кайзерину, теперь и выхаживали. Лечили "увечную", смотрели на нее восхищенными и влюбленными глазами, холили и лелеяли, дарили цветы и апельсины и приносили виноградную водку — то гнусную, чисто — самогон, то деликатную и сладкую, как лучшая граппа stravecchia, — но на волю не отпускали. Впрочем, куда ей было на волю… Она все еще была слаба и беспомощна и страдала от невыносимых болей, которые все-таки как-то пережила.

В конце концов, русские, спасшие ее от смерти, передали Кайзерину на долечивание в испанский армейский госпиталь. Он был стационарный, хотя и назывался полевым, а вот у русских…

"Надо же, — сообразила она вдруг. — Я называю их русскими, словно сама я…"

Но, судя по всему, сама она уже стала не совсем русской или совсем нерусской, хотя "сантимент", как ни странно, остался.

"Любопытно… Это стоит запомнить и обдумать позже".

Сегодня она впервые надолго покинула свою "палату". Надо отдать должное испанцам, они не положили ее в общую, к другим раненым женщинам. В асьенде, где размещался госпиталь, нашлась и крохотная, уютная комнатка для Кайзерины. Она помещалась на третьем этаже "готической" баши, сторожившей угол между северной и западной стенами. Беленые стены, узкое окно с резными ставнями и деревянными жалюзи, дощатые пол и потолок… Кровать, распятие над изголовьем, стол со стулом и узкий гардероб. Вот, собственно, и все. Ах, да, еще комодик с зеркалом и полкой для фаянсового кувшина и эмалированного тазика.

"Удобства…"

Ну, не считая клозета в конце коридора второго этажа, в распоряжении Кайзерины имелась настоящая "ночная ваза".

"Мило, но… На войне, как на войне".

Все-таки стоять лучше, чем лежать, а стоять "за оградой" — пусть и под дождем — много лучше, чем мотаться в четырех стенах асьенды.

"Зима… — Кайзерина взглянула на апельсиновое дерево у дороги и усмехнулась. — Действительно, очень славная зима".

Она вытащила из кармана пальто сигареты и закурила. Дождь своими редкими и мелкими каплями норовил попасть в узкий цилиндрик сигареты. Пока не попадал, но Кайзерина знала, — это вопрос времени: количество капель на… — она сделала очередную затяжку — …уменьшающуюся длину сигареты…

"Интересно, найдет ли его моя телеграмма?"

Сегодня она впервые покинула госпиталь, и пешком — по дороге обсаженной пиниями, — добралась сначала до города, производившего мрачное впечатление своей запущенностью и бедностью, а затем и до почты. К сожалению, телеграфная связь здесь была ненадежная — то и дело прерывалась "из-за обстоятельств военного времени", но телеграфист обещал отправить телеграммы Вильде и Цисси Беркфреде, сразу же, как восстановят линию…

Выяснилось, что, выходя из госпиталя, она была излишне оптимистична. За время, что провалялась в забытьи и бреду, да и за последующие дни, когда она ходила мало и осторожно, — боясь, что закружится голова или ноги "заплетутся", — Кайзерина ослабла так, что реально и представить себе не могла. Короткая прогулка… Пара километров туда, да столько же обратно по ровной — чай не горы — местности, а, гляди-ка: дыхание сбито, в висках стучит, ноги вялые, как у дряхлой старухи, и плечо болит, словно и не зажило.

"Н-да… укатали и сивку… испанские горки…"

Она дотащилась до ближайшей оливы, прислонилась спиной к стволу и попыталась отдышаться. Дождь усилился, но это даже хорошо, крупные капли, пропутешествовав сквозь плотную крону, срывались ей на лицо, освежая, бодря.

— Вам помочь, товарищ? — крикнул часовой от близких уже ворот асьенды.

Разумеется, он крикнул по-испански, но уж настолько-то Кайзерина язык страны пребывания знала. Да и на французский похоже.

— Не надо! — махнула она рукой и тут же пожалела об этом явно опрометчивом жесте.

"Черт!" — махнула-то она правой, но боль отдалась в левой, да притом такая боль, что "мама не горюй".

— Вы уверены? — человек подошел откуда-то сзади, и она его просто не заметила.

"Алекс? Его счастье, что я слаба и не могу ответить тем, кто подкрадывается к беспомощным женщинам со спины…"

— Да ни в чем я уже не уверена, — честно призналась Кайзерина, с трудом сдерживая рвущийся из горла стон.

— Вот, что сударыня, — сказал Алекс, заглядывая ей в глаза. — Обопритесь-ка на мою руку и пойдемте потихонечку "до хаты".

Последние слова он произнес по-русски, и Кайзерина, несмотря даже на общее нездоровье, поспешила переспросить:

— Что вы сказали, месье Тревисин?

Вообще-то лейтенант из 14-й интербригады Алекс Тревисин был русским и совсем этого не скрывал. Однако, прожив много лет во Франции и даже послужив в Иностранном легионе, о чем сам рассказывал Кайзерине третьего дня, говорил по-французски почти без акцента.