— Жизнь жестока, — резюмировал Фернандес, разливая водку в стаканчики зеленоватого стекла. — Война — чудовище, пожирающее лучших из нас, а наши женщины — это все, что у нас есть, кроме чести и родины.

— Горюйте, Себастиан, — добавил он мгновение спустя. — Меня можете не стесняться, я сам такой…

Что имел в виду полковник? Иди знай, но не спрашивать же, в самом деле? Баст и не спросил.

"Зачем?"

Ему было очень плохо, но станет ли лучше, если выяснится, что и Фернандес пережил в своей жизни подобную трагедию?

"Вряд ли…"

Но, разумеется, Баст был искренне благодарен полковнику, поддержавшему его в трудную минуту.

"Надо же… Люди разные, а действуют на сходный манер".

Следующие дни не принесли облегчения, но показали, что Себастиан фон Шаунбург способен по крайней мере держать себя в руках. Он вполне контролировал свое поведение и был уверен, что ни словом, ни жестом не выдал окружающим обуревающих его чувств. Знал секрет Шаунбурга один лишь полковник Фернандес, но о ночи, проведенной в крошечном трактире за водкой и "разговором по душам", никак не напоминал. А еще через пару дней положил на стол перед Бастом другую газету. Но ни содержание заметки подчеркнутой синим карандашом, ни выводы, которые из него следовали, полковник не комментировал. Просто, проходя мимо, положил сложенную газету на столешницу перед Бастом и ушел.

"Жива?!"

Прошло еще несколько дней, и Шаунбург вполне уверился, что живет в мире иллюзий, но большинство источников все-таки сходились во мнении, что Кайзерина жива, хотя и ранена. Проблема, однако, в достоверности, — по роду своей деятельности Баст хорошо представлял, что это могут быть за источники. В конечном счете, за всеми этими сообщениями — несмотря на все их разнообразие — мог обнаружиться один и тот же человек. Один. Но наделенный воображением и умеющий делать деньги из пустоты… человеческого любопытства и собственного равнодушия. С другой стороны, если Кайзерина действительно осталась жива, никто, судя по всему, не мог сказать с определенностью, насколько тяжело она ранена.

"Дьявол!"

Но, хочешь "рви", хочешь "мечи", а с тем фактом, что объективной информацией пресса не будет оперировать и полстолетия спустя, когда появится, наконец, факс и Интернет, ничего не поделаешь. Такова "се ля ви". И, следовательно, Шаунбургу оставалось одно: проверить все самому.

— В этом что-то есть, — кивнул полковник Фернандес, выслушав "завуалированные" намеки Шаунбурга, и приятно удивил этим Баста во второй раз.

— Я организую вам "тропу" через фронт, но не официально. Вы понимаете, Себастиан?

— Вполне, — подтвердил Шаунбург.

— У меня есть знакомые контрабандисты. Они кое-что задолжали… лично мне, — объяснил полковник. — Но они не связаны с нашим отделом, и знать лишнего им не надо. Просто человек. Однако с той стороны фронта у меня никого нет.

— Это не страшно… — осторожно ответил Баст. — Там… Я что-нибудь придумаю. Я это умею.

— Вот и славно, — улыбнулся полковник. — Но вам следует уложиться в семь — максимум, десять дней. Ведь неделю или дней десять вы вполне можете проболеть… Лихорадка, инфлюэнца… Дизентерия… Я отвез вас, скажем, на estancia в горах… к моим хорошим друзьям.

— То есть, формально я все это время буду оставаться здесь? — уточнил Баст, начинавший понимать, какую услугу готов оказать ему Нестор Фернандес.

— Разумеется, — улыбнулся тот и, предваряя возможные оговорки и сомнения, тут же расставил все по местам:

— И, конечно же, и речи быть не может о какой-либо форме компрометации или шантажа. Никаких бумаг, никаких "случайных" свидетелей. Все это между вами и мной. Между двумя кабальеро.

— Я благодарен вам, Нестор. Я вам обязан… — начал было Шаунбург, но Фернандес остановил его жестом руки.

— Вы воюете вместе с нами, Себастиан, рискуете головой. Но Испания моя родина, а не ваша.

…Три грека в Одессу

Везут контрабанду…

Контрабандистов было трое, но они, разумеется, оказались испанцами, а не греками. Имелась ли тут какая-нибудь существенная разница в облике и повадках, Шаунбург не знал, но предполагал, что нет. Все трое — поджарые, бородатые, дочерна загорелые, и темные глаза настороженно смотрят из-под черных кустистых бровей, сросшихся над переносицей. А еще у всех троих крупные прямые носы, тонкие губы и длиннопалые узкие ладони, и легко представить эти ладони с кривым ножом или стилетом.

"Братья? Сомнительно. Хотя…"

Как и условились, Баст ждал провожатых в хижине немого старика до заката. От холода, изо рта при дыхании выходил пар. А вокруг — пронзительная тишина, какая бывает только в горах. Тишина, холод, снег на склонах высоких гор и наливающееся глубокой синью близкое небо…

Вполне "насладившись" горным пейзажем, красоты невероятной, Шаунбург ушел в лачугу, помог старику развести огонь в очаге, а остаток дня провел перебирая в памяти счастливые минуты прошлого, и рассматривая язычки пламени, играющего с коротенькими кривыми полешками. Как ни странно, Шаунбург редко вспоминал свое настоящее прошлое, то есть, жизнь доктора медицины Олега Ицковича. И более того, чем дальше от момента "перехода", тем менее эмоционально значимыми становились посещавшие его порой воспоминания. Словно бы действовал неизвестного происхождения "наркоз", не позволявший болеть душевным ранам.

"Или транквилизатор… Возможно".

Но, так или иначе, то, что могло бы стать постоянной, — никак и ничем не исцеляемой, — душевной мукой, ничем таким не стало. События остались, а эмоции притупились, выдохлись, превратив живые воспоминания в перечни сухих фактов, не тревожащих душу, не касающихся сердца. И, судя по некоторым признакам, такое происходило не только Шаунбургом. У всех остальных тоже что-то похожее, "мимолетное" в разговорах сквозило. Однако прямо на эту тему никто не заговаривал, и это, если разобраться, тоже интересный симптом.

Нынешняя жизнь воспринималась и ощущалась именно как жизнь со всеми своими красками, соками, вкусом и животной силой. Потому, быть может, и чувства казались здесь более сильными и яркими, и воспоминания — способными свести с ума.

День прошел, как не было. Стемнело. И тогда они наконец появились, — три высокие тёмные фигуры с винтовками за плечами и гномьими капюшонами на головах.

— Зовите меня Ягито. — На сносном французском сказал один из вошедших. — У остальных нет имён… никаких.

И они вышли в ночь.

Когда четыре дня назад полковник Фернандес предложил Басту помощь, Шаунбург не медлил ни минуты. То есть, — нет, не так. Он помедлил ровно столько, сколько понадобилось, чтобы трезво оценить предложение — всего несколько минут — и принял решение — рискнуть.

"Кто не рискует, тот не пьет шампанское, не так ли герр риттер?"

Но, решившись, Шаунбург действительно уже не медлил.

За четыре дня он вполне подготовил сцену "исчезновения", решив все неотложные дела по службе, заготовив впрок статью, которая уйдет с почты через три дня после его отъезда, и обосновал в глазах немногочисленных заинтересованных лиц свою "тяжелую болезнь" демонстрацией недвусмысленных симптомов. Но не только. Между делом — то есть где-то между легальных и нелегальных дел штурмбанфюрера Шаунбурга — ему удалось послать три телеграммы в Париж и Брюссель и сделать один важный звонок по телефону жене в их имение VogelhЭgel. Вильда и еще один из адресатов ответили короткими телеграммами, пришедшими почти одновременно, как раз накануне отъезда, и теперь Басту оставалось лишь надеяться, что он все сделал правильно.

Между тем, сегодня с утра включился "счетчик" полковника Фернандеса и время пошло. И значит, выражаясь словами покойного лидера русской революции, промедление теперь смерти подобно. Впрочем, контрабандисты свое дело знали туго. За ночь на лошадях, следуя головокружительными козьими тропами при неверном лунном свете, добрались от Лос-Вильярес до Поэрто Альто, но, разумеется, в городок не вошли, а миновали его по склону горы и уже в рассветных лучах солнца различили вдалеке сложенные из битого камня дома Ла Серрадуры. Здесь они оставили одного из "братьев" — сторожить в узком ущелье лошадей, а сами пешком отправились вниз, к едва различимому из-за расстояния шоссе Сьерра Невада.