"Ну, за здоровье новорожденной! — мысленно произнёс он и опрокинул одним махом без малого сто грамм крепкого душистого напитка. — Грех было не выпить, и ждать тоже грех — за такие новости нужно пить сразу, пока не перегорело".

Граппа на пустой — ну, не считать же чашку кофе едой? — желудок, практически сразу ударила в голову. Нет, не притупив восприятие, а скорее сгладив острые углы утренних мыслей, "царапавших" сознание.

С наслаждением закурив, он отхлебнул глоток остывающего кофе и с ненавистью посмотрел на нечто, сотворенное из яиц, зелени и прочей ерунды "гением итальянской школы кулинарии" — дежурным "кашеваром" этой заштатной гостиницы. Ужасно хотелось обычной "человеческой" еды…

"Эх, овсянки бы сейчас… — порридж, сэр! — и яишенку с беконом, трёхглазую… или лучше четырёх?" — улыбался своим мыслям Степан.

Видение исходящей паром "настоящей еды для настоящих мужчин" оказалось почти материальным. До такой степени материальным, что даже рот наполнился слюной, и Матвеев внезапно понял, насколько он проголодался за предыдущие дни. Дни, наполненные до отказа — встречами, тревогами и любовью…

С души свалился о-о-огромный булыжник.

3. Фиона Таммел. Турин, Королевство Италия, 8 января 1937 года

"Хорошо, что удалось уговорить Майкла уйти. Если бы он знал, как это невыносимо, когда ничего нельзя сделать и нужно только перетерпеть — день или два — и при этом рядом находится человек страстно желающий, но неспособный помочь.

Будь проклята расплата за женскую природу!"

Фиона тяжело повернулась, выпростала из-под одеяла руки и положила себе под спину вторую подушку. Ноющая боль внизу живота немного успокоилась и уже почти не отвлекала от мыслей. Сунувшийся было в номер с предложением доставить завтрак, коридорный пулей вылетел вон от окрика, которым вполне можно было заставить лошадь присесть на задние ноги.

"А нечего лезть туда, куда не просят! — злорадно подумала Фиона и, что характерно, не ощутила никаких угрызений совести, ушедшей по случаю болезни хозяйки в тень. — Пусть скажет спасибо, что ничем не запустила в ночной горшок, заменяющий ему голову!"

Конечно, она могла попробовать добраться до маленького кожаного несессера, лежавшего на дне чемодана, и достать коробку с болеутоляющими порошками, но сделать эти шесть шагов представлялось сейчас чем-то из разряда подвигов Геракла — таким же эпичным и непосильным для слабой женщины.

"Слабой? Чёрта с два! — чертыхнувшись, Фиона с удивлением отметила, что если раньше она себе даже и в мыслях не позволяла поминать всуе врага рода человеческого, то теперь вполне могла произнести это вслух. — Интересно, неужели я настолько изменилась за такое короткое время?"

Из своенравной провинциальной аристократки, "маленькой леди Фи", лишь слегка цивилизованной учёбой в пансионе и нечастыми выходами "в свет" — а на этот счёт Фиона не питала никаких иллюзий — постепенно формировался совершенной новый образ. Удивительный, притягательный, но чаще — непонятный. Самой себе непонятный.

Не замечая, — Фиона училась "дышать в такт" с мужчиной, ставшим за какие-то полгода самым дорогим, родным, единственным… Училась понимать каждое движение глаз, губ. Читать морщинки на лбу и вокруг рта, что складывались у Майкла, когда он "уходил", — отстранялся, и от неё, и от окружающего мира. — и появлялся человек "не от мира сего", и это ее беспокоило. Постепенно приходило осознание, что она — не самая плохая ученица.

Бросившись с головой по первому зову "милого Майкла" в новую жизнь, она порой оглядывалась и понимала, что в иных обстоятельствах, с другим человеком — пусть даже близким и любимым — её жизнь не изменилась бы столь радикально.

Ещё бы! Оставить родительский дом, уехать на другой конец Европы от отца, никогда не докучавшего Фионе избыточной опекой, но внимательно при этом следившего за тем, чтобы из его дочери выросла истинная шотландская леди — способная и гостей приветить, и хозяйство в отсутствие мужчин поднять, и ещё много чего… И не испытывать при том никаких угрызений совести.

"Потому что он, Майкл Мэтью Гринвуд, четвёртый баронет Лонгфилд, отныне принадлежит мне — леди Фионе Таммел из рода Таммелов".

Не осознавая, Фиона формулировала мысли "по образу и подобию" мировосприятия, менталитета многих поколений своих предков — "упрямых шотландских предков!" — славных, в том числе и тем, что они никогда не отдавали "своё", — будь то земли, имущество или честь, — без боя.

И было ещё одно обстоятельство, с которым Фиона ничего не могла поделать.

Ночи.

Да что там ночи! Иногда почти целые дни в постели гостиничного номера, с краткими перерывами на еду и ванну. Сладостно-упоительное время, — наполненное касаниями рук, нежностью губ, сплетением тел, — время, когда перехватывало дыхание и порой хотелось плакать, а иногда — петь. Время всепоглощающего счастья и ещё чего-то… такого… чему Фиона пока названия не придумала, а спрашивать у Майкла не хотела, полагая, что получив имя и будучи снабжённым бирочкой с каким-нибудь умным латинским словом — это "что-то" потеряет ореол таинственности и новизны, и вообще перестанет быть "самим собой".

Майкл открыл перед ней целый мир. О котором она раньше… знала, конечно же. В поместье держали домашний скот, а в пансионе шушукались девицы из "молодых да ранних", — немногочисленные, к слову сказать, в её окружении, — обсуждали "это" между собой в присутствии посторонних, но и то полунамёками и странно звучащими, будто и не английскими вовсе, эвфемизмами. И если то, что происходило в хлеву и на пастбище воспринималось лишь как одно из проявлений природы — естественное и необходимое, то на разговорах "больших девочек" ощущался несмываемый липкий налёт, как на окороке, полежавшем несколько дней в тепле.

"Мерзенький такой… Гаденький… С противной плесенью такой…"

Таинство единения мужчины и женщины долгое время представлялось Фионе чем-то почти постыдным, на грани приличий, тем более не будучи освящённым институтом брака — гражданского и церковного. И было, в её понимании, — уделом сельских простушек, дававших, зачастую не бесплатно, "повалять" себя на пластах свежевырезанного торфа красношеим ухарям-молодцам, или дурно воспитанных девушек, испорченных "городской жизнью" и ложным пониманием свободы. Теперь же это предстало перед ней в ином свете. В вечном свете…

Взаимной любви.

Не секрет, что одно и то же занятие может стать в людских глазах и грехом и добродетелью. "Всё зависит от условных и весьма зыбких рамок общественной морали" — здесь Фиона полностью соглашалась с точкой зрения Майкла, однажды озвученной в ответ на её сомнения. Но от себя уточняла:

"И от того, как ты сам воспринимаешь происходящее".

Она воспринимала с восторгом и благодарностью.

Мысли о Майкле успокаивали, вызывали волну нежного тепла, и, казалось, даже боль перед ними отступала. За плавным течением мыслей Фиона не заметила, как задремала. И снились ей поросшие вереском холмы, родной дом — стены увитые плющом — и один очень милый, и весьма необычный молодой человек…

Из забытья её вырвал гудок клаксона какого-то автомобиля под окнами. Недовольно поморщившись, Фиона повернулась на бок и посмотрела на часы, — "Ох-хо-хо, уже три пополудни, а Майкла всё нет. Иначе именно он разбудил бы меня".

От утренней боли осталось только ужасная слабость во всём теле. И ещё — очень хотелось есть. Да так, что Фиона задумалась: а не заказать ли обед в номер? Но в последний момент отдёрнула потянувшуюся к телефонной трубке руку.

"В конце концов, я леди или корова? Неужели я не могу стать выше собственной слабой природы? Нужно лишь приложить немного усилий…" — стиснув зубы, она откинула одеяло, подавив стон, встала с постели и направилась в ванную комнату.