Я доложил о прибытии. Командир махнул рукой, приглашая садиться, и начал без предисловий.

— Товарищи командиры, положение отчаянное. Националисты воспользовались системой подземных коммуникаций, и вышли в тыл. Нас выбили из шести домов. Во второй батальон отправлено трое посыльных, ни один не вернулся. Долго мы не продержимся… — Павлов замолчал, прислушиваясь к звукам вялой перестрелки. — Сейчас удобный момент, чтобы собрать все силы в кулак и вырваться из города. Товарищ Некрасов, я назначаю вас командиром группы прорыва. Соберите человек двадцать, самых боеспособных, и возьмите все пулеметы. Ваша задача — прорвать кольцо окружения… За вами пойдут все легкораненые, их поведет дивизионный комиссар Качелин.

— А вы, товарищ комбриг?! — не удержался я и перебил его речь.

— Я останусь здесь с ранеными, которые не могут самостоятельно передвигаться… — тоном, не допускающим возражений, заявил Павлов.

— Товарищ Трусов, — обратился комбриг к старшему лейтенанту, — сколько штыков осталось в батальоне?

— Со мной двенадцать… — просипел тот сорванным голосом и тут же обратился с просьбой — Товарищ комбриг разрешите остаться с ранеными?

— Нет, — коротко отрезал Павлов. — Вы со своими людьми пойдете в арьергарде.

— Товарищ Калинин, — дошла очередь до политрука. — Вы назначаетесь заместителем капитана Некрасова и лично отвечаете за спасение Боевого Знамени бригады… Товарищ сержант! — скомандовал он перевязывавшему его танкисту. Тот отложил самодельные бинты и, не спеша, расстегнул ворот комбинезона. И мне стало ясно, почему он казался такого неестественного сложения: на его груди под комбинезоном было спрятано знамя бригады.

— Товарищи, — обратился, уже к нам троим, Павлов, — приказываю… и даже в большей степени не приказываю, а прошу! Выведите из окружения людей и сохраните Боевое Знамя!

Было видно, что командиру группы из-за ранения нелегко давалось каждое слово, он побледнел, а на лбу выступил пот…

… Нам повезло, путь нашего прорыва пришелся на позиции, занимаемые батальоном националистов, укомплектованных большей частью новобранцами. Непривычные к ночному бою, они избегали прямого столкновения и стреляли больше для самоуспокоения, спрятавшись в укрытия.

Мы прорвались через оба ряда траншей, и я, отправив небольшую группу со знаменем к нашим позициям, приказал остальным бойцам занять оборону и прикрыть выход раненых.

Тем временем, заговорила наша артиллерия. Надо отдать должное артиллерийским командирам, они верно оценили причину переполоха во вражеском стане и поддержали наш прорыв действенным артогнем по всему фронту. Националистам стало не до нас. Мы дождались последних раненых и стали ожидать группу Трусова. Но больше никто не появился, и мы по звукам разгорающегося боя в тылу санхурхистских позиций догадались, что наши товарищи пожертвовали собой, приняв весь огонь на себя.

Скрепя сердце, я отдал приказ отступать. Мы перебежками, а где и ползком, направились в сторону наших войск. Впрочем, своим ходом мне туда добраться было не суждено. Шагов через пятьдесят-шестьдесят правую ногу обожгло резкой болью, и я повалился наземь. Тут же попытался вскочить, но снова упал, нога не слушалась. Ко мне подскочил Литвинов и подхватил меня, как мешок, на спину. Так на своей спине он и вынес меня к нашим…"

7. Олег Ицкович, Саламанка, Национальная зона, 25 декабря 1936

Ударило в грудь, под сердце. Резко и больно, но сразу же отпустило, так что, по-видимому, не инфаркт.

Олег поднял руку, заметив мимоходом, что пальцы дрожат, коснулся лба. Лоб оказался мокрым от пота, но это и так было ясно. Можно и не трогать: пробило так, словно в луже выкупался. Струйки липкой влаги стекали по вискам и лбу, "журчали" по ногам, и между лопаток…

"Ольга?!"

Боль ушла, как не было, но сердце колотилось, словно после заполошного бега, а в душе…

Что ему почудилось перед тем, как "ударило" в сердце? Ведь точно же что-то примерещилось. Тень женщины на фоне звездного неба… и отзвук далекого выстрела.

"Бред! Дичь!" — но душе не прикажешь. Зажало, как в тисках: что называется, не вздохнуть, не охнуть.

— Твою мать! — доставать сигарету дрожащими, как у алкоголика, пальцами, удовольствие ниже среднего. Закурить удалось с десятой — или еще какой — попытки и только третью или четвертую сигарету. Намусорил, кроша в дурных пальцах табак, как последняя свинья, но что есть, то есть.

— Твою мать! — разумеется, он сказал это не по-русски. Само собой, с языка сорвалось "Verdammte Scheisse", но язык этот, чертов, едва шевелился во рту, и губы пересохли, и брань вышла жалкая, едва слышная.

— Твою мать! — хрипло выдохнул фон Шаунбург и жадно затянулся.

"Кейт!" — бессмысленная мольба! Как к ней дотянешься через неведомые пространства, ведь он даже не знал, где она сейчас.

Вот и приручай кого-то, вот и приручайся… Любовь — тяжкая ноша, а страх за любимого страшнее физической боли. Оставалось надеяться, что это был всего лишь "заскок физиологический, простой", вызванный усталостью, нервным истощением и злоупотреблением алкоголем, никотином и кофеином. Но здравое это предположение не утешало и не "утоляло печалей".

"Дьявол!" — новая сигарета далась ему легче, и оставалось лишь сожалеть, что бренди закончился еще час назад.

— Ага! Вот вы где! — сказал очень вовремя вернувшийся из "рекогносцировки" полковник фон Тома.

Баст и сам не заметил, как переместился из фойе штабного здания сначала на высокое крыльцо, где он был явно лишним в компании солдат, охранявших двери, а затем на улицу, под сень растущих вдоль проезжей части деревьев.

— Ну, что там? — спросил он через силу.

— Вы водку пьете? — вопросом на вопрос ответил Тома.

— Пью, а что? — Баст пытался закурить очередную сигарету.

— Тогда, выпьем!

Шаунбург, наконец, обратил внимание, что полковник необычайно мрачен. Между тем, Тома извлек из кармана своего кожаного реглана бутылку и выдернул пробку.

— Виноградная водка, — сказал он, протягивая бутылку Шаунбургу. — Дерьмо, конечно. Но всяко лучше, нашего картофельного самогона.

Водка, и в самом деле, оказалась никудышная, но спирта в ней содержалось, сколько надо — ему, Себастиану фон Шаунбургу, — надо, и это была хорошая новость.

— Рассказывайте, — предложил он полковнику, — "продолжаем разговор".

Судя по тому, как Вильгельм Тома хмурился, теперь следовало ожидать какой-нибудь гадости. И Баст в своих предположениях не ошибся.

— Мы отбились, — сказал Тома, принимая бутылку. — Русские потеряли три десятка танков, а может быть и больше…

— Что-то не похоже на плохие новости, — возразил Баст, наблюдая за тем, как полковник пьет водку.

— Марокканцы захватили русских раненых…

— И что?

— Русские защищались, пока у них были патроны…

Все стало ясно. Такое уже случалось в прошлом: испанцы и вообще-то не церемонились со своими классовыми врагами, но марокканцы… У этих были свои представления о военной и всякой прочей этике.

— Но разве здесь не действует Женевская конвенция? — спросил Баст вслух, преодолевая позывы к рвоте.

— По-видимому, нет, — покачал головой Тома и протянул Басту бутылку. — Выпейте, Себастиан, и учтите, я вам ничего не говорил. Нашим хозяевам оглашение всех этих мерзостей не понравится, да и в Берлине вряд ли одобрят…

"В Берлине тоже… И это ведь только начало…"

Жестокая реальность войны обрушилась на Баста с новой силой, но он уже взял себя в руки, и вполне контролировал эмоции. Плакать и причитать было бы глупо, а главное бессмысленно. Если он хотел — если все они хотели — остановить это грозящее катастрофой безумие, им следовало действовать, что они, собственно, и делали последние полгода. Однако было очевидно и другое — быстро такие перемены не вершатся, и значит до катарсиса как до луны раком… и все время через кровь.