…Когда с помощью домкратов нам удалось наконец снять машину с камня, к танку уже подбегали испанцы из передового батальона. Каждый из них предлагал свою помощь. Нам оставалось только поблагодарить их.

Нужно было торопиться, наши давно ушли вперед. Литвинов завел танк и очень аккуратно выехал из лощины. Мы обождали, покуда республиканская пехота выберется вслед за нами, и рванули вперед. Наши товарищи уже подходили к траншеям националистов. Место было открытое, простреливалось насквозь, и ожидание пехоты в неподвижном состоянии обрекало батальон на бесполезные потери.

Мы не успели преодолеть и половины расстояния до траншей противника, когда передовые танки прорвали заграждение из колючей проволоки и принялись утюжить вражеские позиции. Впрочем, мало кто из националистов поддался панике и оставил окопы. Таких было ничтожное количество, и они тут же были уничтожены огнем танковых пулеметов. Большинство, напротив, упорно оборонялись, использую для борьбы с танками все возможности. Нам противостояли лучшие бойцы Санхурхо — марокканцы…

3. Ольга Ремизова, предместья Саламанки, Испанская республика, 25 декабря 1936

Солнце садилось, окрасив небо над Саламанкой в кроваво-красные цвета. Во всяком случае, любые оттенки красного воспринимались сейчас Кайзериной именно как "кровавые" и никак иначе. Закатное небо перечеркивали черные дымы. Дым стлался над землей, висел рваными клочьями в воздухе, тянулся с ветром куда-то на север. Кое-где сквозь полотнища копоти, затягивающие предместья Саламанки, пробивались языки пламени. Горели дома, деревья, танки…

— Вы бы отошли, гражданка, от греха, — сказал кто-то у нее за спиной. — Не ровен час опять стрелять начнут…

Впрочем, стрелять и не прекращали. Сухой треск одиночных выстрелов и пулеметные очереди — словно сухой горох в высушенной тыкве — раздавались все время.

— Дурак ты, Федоров, — сказал другой голос. — Она же по-русски не понимает. Слыхал, как она с товарищем комиссаром Домешиком по-немецки говорила? То-то же!

— Так что ж теперь делать? — расстроился первый. — Я по-немецки не умею, а тут стреляют.

— Нищо! — сказала тогда Кейт, оборачиваясь. — Не се тревожете за това. Аз разбирам, че.

Она совсем не была уверена, что ее болгарский достаточен для общения, но это было лучше чем ничего.

— По дяволите! — она забыла, как сказать "немного" — А малко, — неуверенно сказала она. — Разбирам.

О грамматике и речи быть не могло: настоящая Кайзерина в жизни по-болгарски не говорила, но кое-что у нее в мозгах все-таки отложилось и досталось теперь "по наследству" Ольге.

— Аз разбирам… — повторила она, глядя на двух красноармейцев, "мявшимися" в отдалении. — Не се страхувайте. Тук далеч. И тъмно. Те не ме види.

— Вот те раз! — в голос удивился высокий белобрысый парень. — А ты говорил по-немецки… Она ж по-украински говорит!

— Не е украински! — улыбнулась Кайзерина. — Не! — она даже рукой показала, и головой покачала. — Това е български език. Аз съм български… — указала она на себя рукой. — Така да се каже, аз живея в България.

Ну, если по правде: какая же она болгарка, если немка? Но и в Болгарии она теоретически действительно жила.

"Проживала… наезжала…"

Нервы в связи с "яркими впечатлениями" дня находились в некотором расстройстве, — Кейт хотела добавить что-то еще — что-то хорошее, способное сделать приятное этим двум паренькам в красноармейской форме — но, увы, не получилось.

— Так вы, оказывается, русский все-таки понимаете?! — "удивился", возникая из темноты, tovarisch Konopleff.

Вообще-то, этот Коноплев Кайзерине решительно не понравился еще во время взаимных представлений. Она как-то сразу поняла — нюхом почувствовала — что никакой он ей не товарищ, а возможно, совсем даже наоборот.

"Klugscheißer!"

Ну, где-то так и есть. Себе на уме, и взгляд нехороший: то ли подозрительный, то ли презрительный. И строгость лица неуместная и обстановке не соответствующая. И французский язык какой-то странный, неживой, не говоря уже о немецком. А так что ж, командир как командир, и знаки различия капитан носил самые обычные, общевойсковые, и из общего фона вроде бы не выделялся. Но у Ольги сразу же возникло стойкое подозрение, что Коноплев не сам по себе, а "из этих". Энкавэдешник, одним словом. Малиновый кант.

— Понимаю, — построжев лицом, сообщила чекисту Кайзерина на своем стремительном и невнятном для непосвященных австрийском немецком. — С пятого на десятое. Болгарский, я слышала, родственен русскому, но не настолько… И потом я же австрийка, а не болгарка.

— А болгарский, простите, откуда знаете? — как ни в чем ни бывало, "из одного только чистого любопытства" поинтересовался капитан Коноплев.

— У меня муж болгарин, — не вдаваясь в подробности, ответила Кайзерина. Ей совершенно не хотелось рассказывать чекисту историю своей непростой жизни, но и не ответить на вопрос было бы странно. Однако, ответив, она тут же взяла инициативу в свои руки.

— Вы не знаете, капитан, что там происходит? — спросила она, кивнув на затянутые дымом предместья Саламанки.

— Танки и пехота ведут бой, — ответил Коноплев и вдруг резко качнулся назад.

На самом деле, это его так толкнуло, но Кайзерина не сразу сообразила, чего это он так дергается. Коноплева бросило назад, и из его открывшегося рта вырвалось что-то невнятное. "Гха" — какое-то, как предвестье кашля, но капитан не закашлялся. Он нелепо взмахнул руками и повалился на землю, падая самым опасным образом — навзничь.

"Что за…" — но она не успела, не только додумать мысль, — она даже испугаться, толком не успела. Что-то с силой задело ее плечо, заставив развернуться к падающему Коноплеву боком, а в следующее мгновение и она была уже на земле, придавленная бросившимся ее спасать сержантом…

4. Из дневника Героя Советского Союза, майора Юрия Константиновича Некрасова. Журнал "Красноармеец", орган Народного комиссариата обороны СССР, N1, 1939 год.

…Приближаясь к траншее противника, я ногой подал команду механику-водителю держать правее от центра атаки, на скопление националистов в полуобрушенных окопах. Литвинов уверенно направил танк на укрывающихся пехотинцев. Стальная машина даже и не почувствовала преграды из плоти и крови. Только вопли боли и отчаяния донеслись до наших ушей. От этих криков морозом пробирало по спине, ведь это кричали живые люди, расстающиеся с жизнью, но в то же время мы понимали, что это были не просто люди, а враги, которые уничтожили бы нас без малейшего содрогания, если бы им представилась такая возможность.

Долго философствовать не пришлось, мы приближались ко второй линии обороны, наш танк встряхнуло, по броне чиркнул снаряд.

— Командир, справа пушка! — заорал, перекрикивая рев мотора, Литвинов.

— Дави! Я не успею! — завопил Дружинин…

…Националисты поставили зенитные пушки на прямую наводку и расстреливали нас в упор. Тонкая броня не спасала от крупнокалиберных зенитных снарядов. Они прошивали корпуса и башни "двадцать шестых" практически насквозь.

Нам повезло, мы выскочили на проспект вслед за машиной из отдельного батальона. На нее и пришелся первый залп зенитчиков. Я даже не успел сообразить, что произошло. Корпус впереди идущего танка будто вспучило, он подпрыгнул и завалился на бок. Башня отлетела в сторону, словно картонная.

Литвинов — молодчина, не теряя ни секунды, врубил заднюю скорость и так газанул, что мы с Дружининым поразбивали лица, приложившись о приборы наблюдения. Но зато мы вовремя успели скрыться за углом дома и зенитные снаряды прошли рядом, мне даже показалось, что я слышу их зловещий шелест.

— Товарищ капитан, куда теперь? — спросил Литвинов.