Вечером на радостях Бернацкий пригласил к себе в подвал двух безнравственных женщин и устроил грандиозный праздник в честь избавления от темницы.

Проснулся утром с гудящей головой. Девицы испарились. Через некоторое время открылось, что испарились также часы, золотые цепочки, перстень с бриллиантом и все пятнадцать тысяч наличными, лежавшие под ковром.

Оцепенело анализируя такое открытие, горя желанием вызвать полицию, но одновременно опасаясь, что за поощрение проституции его опять поволокут в суд, Бернацкий расслышал наконец чей-то голос, и принадлежал голос новой ответственной съемщице дома.

Голос поведал Бернацкому о всем нехорошем, что в Алике наличествовало, и ни о чем положительном не упомянул, подытожив: завтра к утру подвал освободить!

Опохмеляясь остатками из бутылок и дожевывая зачерствелую закусь, Алик, обращаясь к потолку, матерно крыл Америку жестокую, бессердечную, битком набитую жуликами, корыстолюбцами, насквозь прогнившую, лицемерную, очевидно зараженную скрытой юдофобией… И насчет юдофобии за примером далеко ходить не надо, новые жильцы пример ярчайший и убедительный!

И почему он когда-то не согласился на эмиграцию в Израиль: все там свои в этой теплой фруктово-овощной республике, даже телевидение советское принимается, и жилье дается, и деньги… Или в ЮАР бы махнул… Эксплуатировал бы черное большинство, жил бы барином в собственном особняке…

Заметим, что о достоинствах жизни в Израиле и в ЮАР Бернацкий знал со слов ему же подобных неудачников, далее Брайтон-Бич-авеню в своей американской эпопее не перемещавшихся, а ограничивающихся маршрутом: винный магазин пляж — квартира и благотворительная контора.

В разгар критического нецензурного монолога, обращенного к потолку, раздался телефонный звонок.

Звонили прежние соседи, ныне — жители Нью-Йорка. Тепло справлялись:

— Как ты там, Алик?

— Плохо, — сознался Алик, всхлипнув.

И — поведал о злоключениях своих.

— А давай к нам! — предложили друзья.

— У нас как раз подвал пустует. А испанцы здешние наверняка про тебя позабыли, так что не бойся.

И Алик сей же миг начал собирать чемоданы. Теперь его ждал новый подвал. Подвал Нью-Йорка. В штат Калифорния отныне возврата не было. За нарушение исполнения судебного приговора Алик регистрировался на компьютере как преступник, должный быть осужденным на тюремный срок, а потому появляться в этих краях представляло отныне значительную опасность. Да и зачем? Ему вполне хватит территории остальных Соединенных Штатов. И что западное побережье, что восточное…

У новых жильцов Алик из соображений скорее практических, нежели мстительных, позаимствовал цветной телевизор со встроенным видео и кое-что из гардероба, решив, что в Нью-Йорке это ему пригодится и многое сэкономит.

Из прокуратуры оперуполномоченный Евгений Дробызгалов вышел задумчив и — опустошенно, бессильно злобен.

Плюнул рассеянно на ступени учреждения и, прищурившись досадливо, натянул на лоб козырек кожаной кепочки.

Сбылись худшие опасения, сбылись! Щенок, безусый мальчишка, сменивший вышедшего на пенсию прежнего покладистого прокурора из отдела надзора, оказался буквоедом, не склонным ни к каким компромиссам.

Щенок в новом темно-синем мундирчике держался важно, подчеркнуто представлялся по имени-отчеству, попытки фамильярности типа свойского «ты» надменно отклонял и рассуждал как робот, запрограммированный исключительно на тему конкретного юридического вопроса.

Впервые столкнувшись с этим типом, опытный сыщик Дробызгалов, мгновенно отметив излишнюю категоричность недавнего выпускника юрфака, подумал: ничего, пооботрется, пообтешется; затем же, столкнувшись с ним повторно и на сей раз слегка поконфликтовав, решил — уже со вскипающей злостью, что не сносить чинуше головы, однако ошибся в своем пророчестве: щенка, напротив, повысили через год в звании, характер его не изменился, а к делу он стал относиться еще более рьяно и дотошно. Отношения между ним и Дробыглавовым накалились до предела. Впрочем, в общении прокурор оставался корректен и ровен, взрывался Евгений.

Прокурор мерно отчитывал оперуполномоченного за ошибки в работе, подробно разбирал поступившие жалобы и цеплялся за каждую неточность в деле, доводя Дробызгалова до немого исступления.

В органах Евгений служил уже пятнадцать лет, придя в милицию сразу же из армии, опыт имел большой и всесторонний, и стояло за этим опытом многое: люди, судьбы, удачи и превратности, познание тонкостей работы и, конечно же, самые разнообразные объяснения прокуратуре, вплоть до показаний о применении огнестрельного оружия, что повлекло смерть нападавшего на Дробызгалова преступника. Преступник, говоря по правде, был всего-навсего пьяным хулиганом, вооруженным ломом. Поначалу Дробызгалов решил договориться с бузотером по-мирному, однако не вышло: хулиган, занеся лом, целенаправленно двигался на Евгения, и потому пришлось пальнуть из «макарова». Впервые. В человека. Дробызгалов запомнил все отчетливо, в том числе свой лихорадочный испуг, смешанный с легким удивлением, ибо выстрел в грудь нападавшего показался словно бы холостым: хулиган даже не пошатнулся, продолжая упорное движение вперед с высоко занесенной над остриженной «под горшок» головой железякой. И пришлось тогда Дробызгалову бежать прочь с единственной смятенной мыслью: патроны — брак! Но нет. Промчавшись вслед за ним метров двадцать, хулиган упал. И вот, нескоро и с опаской приблизившись к лежащему на тротуаре телу, различил Дробызгалов маленькую темную дырочку на свитере, липко набухающую кровью…

Ох, и потаскали же его тогда в эту прокуратуру, и потаскали… Что, зачем, почему… Хорошо, прокурор еще нормальный был, вникал… А попадись этому молокососу…

Дробызгалов цыкнул сквозь зубы вязкой слюной досады и посмотрел на часы. Начальник управления наверняка на месте и наверняка ждет его… И предстоит объясниться с ним, ибо сопляк в прокурорском кителе допек сегодня Дробызгалова вконец и нарвался на откровенный разговор с нецензурными определениями в свой адрес, после чего побежал жаловаться начальству на милицейского хама. А прокурорское начальство, конечно же, наябедничало начальству Дробызгалова. Оперативно, убедительно, на повышенных тонах. Суть же конфликта между Дробызгаловым и прокурором сводилась к следующему.

Миша Аверин, он же Мордашка, осведомитель Дробызгалова, попал в долги к Груше — крупному квартирному вору, у которого взял на выкуп товара изрядную сумму, и, хотя долг возвратил полностью, протянул с его отдачей лишних три дня, за что уголовник потребовал проценты. Однако не деньгами.

— Мы люди свои, — мирно сказал Груша Мордашке, — так что «фанеры» не надо, а сдай богатого фраера. Наколка на хату, и мы в расчете.

Информацию о таком предложении Аверин передал Дробызгалову немедленно. И порешили: предложение принять. Милицейскому начальству гуляющий на свободе Груша надоел, так что перспектива прихватить его на горяченьком, да еще и с подручными, представлялась заманчивой. Оставалось лишь выбрать подходящую квартирку и продумать детали «отмаза» от подозрений со стороны уголовников для Михаила.

Кандидатуру для ограбления наметил он же, предложив в жертву некоего Петю Кита, своего конкурента по бизнесу. Накануне Петя Кит выкупил партию часов «Ролекс», искусно подделанных под оригинальные изделия. Часов было около двухсот штук, статья о спекулляции вполне проходила, а для воров такой товар тоже представлял немалый интерес. Так что в итоге операции Груша со своей командой привлекался бы к ответственности за кражу с проникновением в жилище, а Кит уплывал бы за спекуляцию в дальние океаны…

Наводка с «Ролексом» Грушу вдохновила, однако он потребовал, чтобы наводчик участвовал в деле. План «отмаза» такого поворота событий не предусматривал. Михаил уперся, но под ножом бандитов согласился.

— Вдруг мы запамятовали чего, вдруг не то заберем, дружелюбно объяснил ему Груша. — Боишься? Хорошо. Десять процентов товара — твои. Нет? Ладно, я добрый. Будешь в общей доле.