— Вынужден писать жалобу прокурору, — задумчиво сказал Лямзин, когда меня извлекли из-под серванта-постели. — Это неслыханно: разбить посуду исторической ценности, причем в таком количестве… при неквалифицированном проведении обыска.

На его реплику я всеми силами постарался не реагировать. По возможности бесстрастно распорядился продолжать обыск и отправился на оперативной машине в ближайший травмопункт накладывать швы на гудящем от ошеломляющего удара черепе.

Участковый инспектор, сопровождавший меня, решительно двинулся к дежурному врачу — уговорить ввиду чрезвычайных обстоятельств принять мою персону вне очереди, а я, сидя на стульчике и прикладывая к ранам скомканные бинты из автоаптечки, оглядывал томившийся в приемном отделении народ — человек восемь. В какой-то момент показалось, что падение кровати серьезно повлияло на мое восприятие действительности и причиной тому был странный факт: люди в очереди переговаривались друг с другом, как старые знакомые, будто всю жизнь свою просидели на стульях в этом коридоре… Ни малейшей стесненности, отчуждения… Прислушавшись к их разговорам, я убедился: нет, со мной все в относительном порядке, а собравшиеся здесь — соседи по подъезду жертвы общей неприятности. Нетрезвый гражданин, ведущий рассеянный образ жизни, в их подъезде проживающий, привел к себе из самых гуманных побуждений бродячего пса и, после совместной с псом трапезы, уснул глубоким сном, забыв запереть входную дверь. Благодарный пес, оказавшийся здоровенной кавказской овчаркой, принялся чутко нести сторожевую службу и, заслышав на лестнице шаги, выскочил из квартиры на площадку, тяпнув за ногу возвращавшуюся с работы соседку. Подъезд огласил дикий вопль, на который сбежались жильцы, а их, надо полагать, пес кусал уже с перепугу. Так или иначе, я в окружении пострадавших, обещавших именно соседу, а не собаке, страшную месть, ощущал себя полным дураком! И о гражданине Лямзине думал крайне негативно, хотя и без видов на сведение с ним счетов. Но каков подлец! Так искусно изобразить замешательство, явно тем спровоцировав меня, самоуверенного кретина, нажать на злосчастную кнопку.

— Кто там с порезами? — выглянула из-за двери кабинета медсестра.

Через полчаса забинтованный, в нашлепках пластыря, невесело размышляя, что стану объяснять начальству и знакомым девушкам о своей изменившейся внешности, я прибыл обратно в квартиру Лямзина. Результаты обыска, к тому моменту завершенного, обнадеживали. На кухне нашли самогонный аппарат, пять литров настоянного на апельсиновых корках «продукта» и… еще кое-какую аппаратуру, назначения очень специфического. Иван, судя по всему, усердно подслушивал все что творилось в комнате «жильца», а кроме того, вел магнитофонную запись его переговоров. Пленок, увы, мы не обнаружили. Оставалась слабая надежда на информацию, заложенную в персональный компьютер, но в продуктивность ее анализа мне не верилось.

— Так зачем все-таки вам подслушивающая система? — лениво спросил я, листая записную книжку Вани.

— Законом не карается, — последовал ответ. — Природное любопытство. Оказавшееся неудовлетворенным, кстати.

— Лямзин, — сказал я. — Призываю вас к откровенности. Вы сели… в лужу, по крайней мере. Патроны, самогон, сомнительные чековые операции.

— Лажа все, — перебил Ваня. — С чеками — оно… да, сомнительно, чтобы доказать. Самогон? Впервые вляпался, значит, штраф. Заплатим, не обеднеем. Насчет патронов — подкинули. Во — соседи! — Он указал на понятых остолбеневших от возмущения.

Внимая этим оптимистическим заверениям, я продолжал листать записную книжку. Ба! Номер Ярославцева! Не ему ли понадобилось обеспечение прослушивания Ваниного соседа? Такая неожиданная мысль здорово меня увлекла!

— Ярославцева знаете? — спросил я.

— У меня много народа шапки покупает. Всех не упомнишь.

— Александр Васильевич, — тронул меня за плечо участковый, — открыли замки в соседней комнате.

Ваня всем своим видом выразил: мол, это уж меня вовсе не касается да и неинтересно…

Интересного и в самом деле было мало: старенькая мебель с засохшими от голода клопами, кое-какая импортная радиоаппаратура, неношеная фирменная одежда, упакованная в большие картонные коробки. Все это напоминало некий склад, перевалочную базу, вернее, остатки ее после капитального вывоза.

Десять спортивных костюмов «Адидас» возвратили мои мысли к железнодорожным погромам — там было что-то, связанное именно с такими костюмами.

Мы аккуратно сложили вещи обратно в коробки. Специалист из отдела криминалистики тщательно запер замки.

— Ну, поехали теперь к нам в гости, Лямзин, — сказал я. — Посмотрите что изменилось там с поры вашей юности.

— Ненавижу вас, — бесцветно, очень устало произнес Иван фразу, которую я слышал десятки раз.

Но по тому, как поднялся он со стула, как пошел к выходу, понял я: будет Лямзин молчать. Упорно и тупо. Ошибся я. Первое его дело с толку сбило, воспоминания тех, кто знал этого Ваню младым и зеленым. Закалился трусоватый шалопай Ваня в превратностях судьбы своей, изменился, выработал, что ни говори, а позицию, утвердился в ней и сдавать ее не желал. Я же на психологию его рассчитывал как на психологию мелкого лавочника, боявшегося потерять приобретенное: хлам свой, жизнь затхлую, но на теплом диване… — и просчитался. Наверное, потому, что такой лавочник перед лицом своего идейного врага превращается в рассвирепевшего быка. И никакие уж тут бандерильи его не устрашат. А может, всерьез воспитали Ваню крутые дяди, привив ему философию неизбежного риска и неизбежных потерь: дескать, жизнь — копейка, судьба — индейка, и вообще: раньше сядешь, раньше выйдешь, а деньги — мусор, и наметет его всегда негаданным ветром…

Выходя из подъезда, Лямзин внезапно попытался оттолкнуть оперативников… Возникла какая-то смятенная сутолока, мгновенно, впрочем, пресеченная.

— Ты мне… фокусы брось! — сурово предупредил Ваню участковый, цепко ухвативший его за плечо.

— Все, начальник, фокус был последним, — с глумливой улыбочкой, необычайно чем-то довольный, согласился Ваня.

Я оглядел улицу: никого… Что это? Сигнал кому-то, предупреждение? — очевидно же, неспроста это…

— Ну, я свободен? — спросил меня участковый, когда Ваню с почетом усадили в наш автомобиль. — Инструкции ваши уяснил, не беспокойтесь…

— Чего он дергался-то? — спросил я озадаченно. — А?

— Психует… — недоуменно вздернул бровь милиционер. — Характер ведь выказать надо…

— Давайте все же покумекайте, — попросил я. — Может… выбросил он чего-нибудь у подъезда?..

— Улики? Мы же смотрели.

— Не нравится мне… Кукольник все же, шулер… Я в прокуратуре сегодня допоздна. Так что, будет повод, звоните.

— Ну… покумекаю, — согласился он, покосившись на дверь подъезда.

Чувство опасности не подводило его никогда. Вот и сейчас противным холодком цепенело все тело, в которое будто бы целились невидимые штыки, и как ни убеждал себя: чушь, нервы, — убедить не мог. Слежки он не заметил, да и как заметишь: занимаются им, Матерым, гвардейцы, а у них и техническая база, и гибкая, без пошлых «хвостов» тактика с секретами и вывертами неведомыми…

Интуиции он верил слепо. Начал вычислять: если прицепились, то когда? Много он успел проколоть адресов? С ужасом понял: невероятно много… И вдруг решил для себя: все, надо резать концы. Одним махом.

Притормозил у дома Прогонова. Подхватив кейс, прошел в подъезд, гадая — «засветил» ли он адрес Виктора Вольдемаровича, или покуда нет? Как бы там ни было — лишь бы не взяли тут, сейчас…

Он расстегнул пиджак, сдвинув легким движением пальца предохранитель «парабеллума», засунутого за пояс. Будут играть милицейские оркестры на похоронах, если затеяли в данную минуту что-либо граждане сыщики…

Нет, осадил себя, давай без излишней уверенности… Вспомни одного большого мастера каратэ, коего на уголовщину потянуло… Предчувствовал мастер арест, но хвастался, кичась силой: мол, поглядим, как они меня брать будут… Я их… в кисель… в компот… А они защемили пустозвона дверью в метро и повязали, как бобика, — тявкнуть не успел. Так что скромнее, Матерый, утихомирься, ты не ухарь-пижон.