Однако еще вопрос: при чем здесь ты и такое высокое, благородное слово «достойно»?

Кажется, я делаю карьеру. Три убийства, совершенных из одного и того же «Вальтера», произвели впечатление на начальство, и теперь создана бригада, где оперативную часть работы ведет Лузгин, а следственную — я с многочисленными помощниками, толку от которых, правда, на данном этапе мало. Остальная текучка благополучно сплавлена сослуживцам.

Интересные результаты дала проверка рабочих на стройке. Даже не столько проверка, сколько допрос бульдозериста, заровнявшего траншею. В беседе всплыл факт: оказывается, он, студент, накануне перед убийством отпрашивался на занятия у бригадира. Свидетелей разговора рядом не было, только стояло неподалеку такси, и таксист копался в багажнике. Таксист был в клетчатых брюках, а машина — синего цвета. Не голубого, не фиолетового, именно синего. И вот что характерно: таксист вполне мог слышать разговор бригадира и студента-бульдозериста. Я убедился в этом, выехав на место. Допросил бригадира. Показания бульдозериста подтвердились, но выплыла дополнительная деталь: на заднем стекле у таксиста имелся какой-то обогреватель — аляповатый, самодельный, в виде неровных серебристых полос.

Скоренько проверили близстоящий дом. Таксист в нем проживал, но по данным не подходил: вообще в ту смену не работал, «в ношении клетчатых брюк не замечен» и так далее. Тогда подчиненные Лузгина получили на руки следующую схему: синее такси, серебристый обогреватель, клетчатые брюки, график работы.

— Разврат, а не работа, — сказали они. — Обычно, если такси — то неопределенного цвета, и все данные, а тут — палитра!

Спустя сутки передо мною лежала фотография некоего Коржикова Михаила, который сидел за рулем синего такси накануне убийства, обладал клетчатыми штанами и, наконец, подвозил установленную гражданку в интересующий нас срок к новостройкам по адресу ее постоянной прописки. Личные связи гражданки с Коржиковым после предварительного неофициального выяснения не подтвердились, но подтвердилась версия о наличии данных по Коржикову в наших картотеках, как дважды судимого за спекуляцию автомобилями.

«Волга», на которой ехал преступник, оставив в лесу трупы «гаишников», не соответствовала следам «Волги»-такси, однако, предположение о Коржикове, как пособнике убийцы, представлялось оправданным.

С таксистом я решил работать деликатно, сосредоточив всю имевшуюся в наличии оперативную мощь на его скромной персоне: где живет, с кем дружит.

Выяснилось: Коржиков активно околачивается в гаражном кооперативе неподалеку от дома, где и «шабашит» частным образом. Выездов в другие города не зафиксировано, круг привходящих лиц не установлен.

Последнее — понятно. Пять лет минуло после прибытия Коржикова из ИТК, жалоб на него не поступало, внимание естественным образом ослабилось… Вывод тоже ясен: внимание следует укрепить.

Я заканчиваю совещание оперативно-следственной бригады, люди шумно расходятся, в кабинете наступает тишина… Пора домой. Но уходить не хочется. Какая-то инерция прошедшего дня держит на месте, ощущение чего-то недоделанного.

Покуда Коржиков может пребывать в спокойствии. В причастности его к убийству доказательств — ноль. Лишь косвенные улики. О прямых же и речи нет. А их надо отыскать. Не ориентируясь на личные впечатления, на гипотезы, не конструируя, одним словом. А вот когда конструирование начинается, когда следователь идет по придуманной им же самим схеме, он подобен палачу, неторопливо вывязывающему прочный узел на петле… Знавал я таких… Их кредо — непоколебимая убежденность, будто ошибки неизбежны, а по высшему счету они все равно правы. Бывшие грехи подследственного или же чисто эмоциональная неприязнь к нему — большое подспорье в ведении дела для подобных конструкторов. Результаты же их достижений налицо: от откровенной ненависти безвинно пострадавших до хорошенького общественного мнения о вершителях правосудия в целом. И ведь действительно: встречаешься порой с людьми глубоко порядочными и сталкиваешься вдруг с их явным неприятием тебя как представителя органов, в которых видят они начало не столько правоохранительное, сколько карающее. Причем карающее слепо, чуть ли не механически.

Нагружен следователь, работает урывками сразу над десятком дел. В голове одно: быстрее бы закончить, уложиться по срокам, закрыть, сдать в архив или в суд, и вот получается иной раз: выходит из КПЗ — за недоказанностью, скажем, гордо поплевывая, — откровенный бандюга. А невиновный доказывает, что он не верблюд, лишь на суде или благодаря апелляциям.

А подарочки от подозреваемых или подследственных… Было недавно дело по взятке… Остановили работники ГАИ машину: грязную, битую, начали снимать номера. И сунул им хозяин червонец — отвяжитесь, мол. Тут его за взятку и оформили в ближайшем отделении, пришпилив червонец к протоколу. Отрицал он сначала, говорил — на штраф давал, а после сознался. Но как сознался? «Я же, — сказал, — и подумать не мог, что так обернется… Ведь брали же, и приучали давать… У меня в бюджете уже графа запланированная была: на ГАИ… И вдруг — нате, принципиальные!»

Неприятно мне было этим делом заниматься. Бред какой-то.

Звонит телефон. Звонок нетерпеливый, прерывистый — междугородный. Снимаю трубку. Точно — на проводе Баку.

Управление внутренних дел этого красивого города разоряет свою бухгалтерию на изрядную сумму — разговор длится около двадцати минут. Мне сообщается, что завтра самолетом прибудут очень интересные материалы. Также сообщается, что, послав в УВД фото покойничка, мы подтолкнули к расследованию сразу несколько дел. Убитого звали Лев, фамилия Колечицкий, поставлял в Азербайджан сигареты, бытовую радиоаппаратуру, кассеты, импортные куртки; связан с браконьерами, промышлявшими осетровыми породами рыб, снабжал их необходимой снастью, покрышками от шасси «Ту-154»… Остальное — в материалах, уже мне высланных.

Информация вываливается на меня, как из мешка; мысли путаются: осетровые, куртки, кассеты… Ладно, тут ясно, но при чем покрышки от шасси «Ту-154»? Или лов идет с помощью самолетов? Нет, у меня определенно очень интересная работа…

Судьба Вани Лямзина поначалу ничем не отличалась от судеб тысяч его сверстников: детсад, семья и школа. Мама — зав. буфетом на автовокзале, папа — механик в гараже НИИ, дом крепкий, достаток и благополучие. С троечками окончив десятилетку, был Ваня пристроен на службу в НИИ, где трудился отец. На должность лаборанта в головную лабораторию. Нелегко доставались блага бытия юному Ивану в ту пору: зарплата была мизерной, работать заставляли много. И стонал лаборант, размышляя, где бы иное местечко найти хлебное да вольготное, но суровый родитель любые заикания о таких мечтах пресекал, жестко заставляя Ваню трудиться, где указано. Так и трудился Ваня — с вдохновением раба под ярмом, через пень-колоду, замечая между тем любопытных вокруг себя людей, в частности шефа лаборатории — ловкача и пройдоху, лихо обращающего научные изыскания на пользу себе, не вылезающего из заграниц, с «Волгой» и прочими атрибутами благополучия.

И как-то этот шеф поймал Ваню на гнусненькой краже, когда залез тот в сумку одной из чертежниц, похитив четвертной. Ну, подумал Ваня, вот и конец: выгонят и посадят: шеф был не только ловок, но и жесток… Однако шеф не выгнал и не посадил Ваню, даже отцу не нажаловался — то ли потому, что Ванин папа машину ему чинил регулярно и бесплатно, то ли перевоспитать решил, то ли пожалел, ибо младшего неразумного собрата своего в нем узрел. Так или иначе, но стал с тех пор Иван секретарем-машинисткой сильного шефа, мотивировавшего такое назначение, как изоляцию молодого человека преступных наклонностей от коллектива беззащитных тружеников. А Ване — что! Пошла у него жизнь праздная, независимая — начальник появлялся редко. А после поступил Ваня в институт не без помощи шефа — с тайным желанием подобной же карьеры. Так и расстались они навсегда. Однако засело в Ване накрепко: выгодно находиться под сенью человека сильного, работая за зарплату на деликатных услугах. И спокойненько заниматься устройством собственных делишек, дабы скопить капиталец на черный день, на случай, когда сильный вдруг да ослабнет либо попросту решит поменять помощника.