Застойный дух тюремных стен. Вдохнув его, Миша понял: конец, выбираться надо любыми способами, любыми… И предложил тогда Миша гражданам начальникам свои услуги… Многих из преступного мира он уже знал; знал кто, как, когда, сколько. И это касалось не только спекулянтов, валютчиков и проституток. Знал Миша и воров, рэкетиров, жуликов-кооператоров, покупавших у него электронику и модное тряпье…
И скоренько Миша из тюремных стен вышел. Так скоро, что и не заметил никто его отсутствия… Но вышел теперь иным, далеко не вольным стрелком. Появился у Миши куратор в лице опера Евгения Дробызгалова, и стал Миша куратора просвещать по части секретной уголовной хроники… Гешефты Михаила продолжались уже с гарантией их полной безопасности, ибо надлежало ему «хранить лицо»; нажитого никто не отбирал, а Дробызгалов удовлетворялся блоком «Лаки Страйк», импортной бутылкой или же демонстрацией ему какой-нибудь пикантной видеопленочки, которую он именовал «веселыми картинками».
Откровенных взяток опер не брал. Но, с другой стороны, сволочью был Дробызгалов изрядной. Шантажом не брезговал, хотя подоплека шантажа была примитивненькой: мол, Мишуля, работай плодотворно, не финти, без утайки чтоб, а то узнают коллеги твои о тайном лице, скрытом за маской честного спекулянта, и, Мишуля…
Видел как-то Миша личное свое дело на столе Дробызгалова, и поразило его, что на обложке было выведено чьей-то чужой пакостной рукой: «Кличка — Мордашка».
— Почему это… Мордашка? — справился он у Дробызгалова с угрюмой обидой.
— Ну… так… соответствует, — дал опер расплывчатый ответ, убирая папку, оставленную на столе, видимо, по оплошности, в громоздкий сейф. — Спасибо скажи, что «харей» не назвали или «мурлом» там каким…
— Хрена себе!
— Не выступай, — отрезал Дробызгалов. — Обсуждению не подлежит. Вообще — ничего не видел, ясно?
— Грубые вы все же… менты, — подытожил Миша. — И вся ваша натура подлая налицо в этом… эпизоде. Правду говорят наши: самый лучший мент — мертвый.
— Ты мне… сука… — привстал из-за стола Дробызгалов.
— Шучу! — глумливо поджал губы Миша. — Шу-чу!
— Ты… сука… в следующий раз…
Впрочем, Дробызгалов быстро остыл.
Указания опера Миша выполнял, работал на совесть. Хотя, отметить надо, если и забирали кого-нибудь из Мишиного окружения, то красиво, наводкой не пахло, осведомителя милиция не подставляла. Более того, устранялись порой опасные конкуренты, перебивавшие Мише игру. И росла Мишина клиентура, росло влияние, рос штат шестерок, работавших на Мишу за свой процент, а шестерок за самодеятельность Миша тоже тюремным сроком мог наказать: и за нечестность, и за лень, да и вообще в зависимости от настроения…
Одно удручало Мишу: растаяла мечта о заграничной жизни, которую он лелеял едва ли не с малолетства, а заработанные тысячи постепенно теряли смысл. Он поднялся над бытием простых трудяг, но — как?! Вися на ниточке между готовыми сомкнуться ножницами, причем ниточка была ниточкой именно что для ножниц, для него же она представляла собою стальной трос, спеленавший его намертво.
Может, все было бы ничего — гуляй, пей, пользуйся дарованной тебе неприкосновенностью, не отказывая себе ни в чем, но Мише мешало прошлое — то прошлое, в котором был облеченный властью отец, несостоявшееся будущее дипломата, а там — кто ведает — посла; а из послов с таким-то папой и дедом еще выше…
Въелась в Мишу песенка: «Все выше, и выше, и выше…» Жил он ей, его семьи эта песенка была, да вот выше — не вышло. К потолку привесили. А песенку спетую осмеяли и забвению предали, как пережиток известной эпохи.
Лучший Мишин деловой дружок Боря Клейн умудрился в Америку съехать и теперь по надежному каналу, через одного из фирмачей, клиента Марины, перебрасывал Мише письма, призывая к контрабандным операциям и выражая готовность к любому совместному предприятию. Миша писал другу ответные депеши, однако свойства общего, ибо почвы для кооперации не видел.
За границу Боря удирал в спешке, буквально из-под ареста, а потому остался Михаил хранителем его дензнаков, нескольких бриллиантов и дачи в Малаховке, за писанной на чужое имя.
Миша остро Борису завидовал. И даже попытался однажды слукавить с милицейскими, выскользнуть из тисков, попросив сестру Марину свести его с невестой какой-нибудь заморской, и вроде нашлась шведка одна разбитная, и брала шведка за фиктивный брак всего то пять тысяч в «гринах», но — пронюхали. Незамедлительно заявился Дробызгалов, сказав:
— Что, корешок, на измену присел? Не шути шуточек, Мордаха. С ножом в спине ходишь. И всадят нож по рукоять. Устроится легко, понял? И тот киллер, кто всадит перо в стукача с превеликим своим блатным удовольствием, тут же, родной, на вышак и отправится. Все согласовано будет, рассчитано. Так что…
Вскоре Марина укорила брата:
— Чего ж ты? Струхнул? Зря! Такую телку тебе поставила… Глядишь, и любовь бы получилась потом большая и искренняя… А?..
— Не, — сказал Миша. — Кто я там? Прикинул — не! К тому же, деда на кого оставить? Он же из запчастей состоит…
— То есть?
— Челюсть искусственная, протез, очки, слуховой аппарат…
— Ну и шуточки у тебя…
— Не шуточки, грустный факт. Так что заграница временно откладывается.
— Тогда набивай «зелененьких», — сказала сестрица. — Чтобы там сразу в рантье… А шведок еще найдем. Правда, цены могут вырасти…
— Утроим усилия, — откликнулся Миша.
К полудню, когда Миша расправился с завтраком, пожаловал соратник по промыслу, Гена, живущий в соседнем доме. Гена курировал «Березки», перекупая аппаратуру у ломщиков и кидал.
Толстый, с золотыми фиксами, в простеганном пуховике, сапожках китайского производства с вывернутыми на мыски рифлеными подошвами, в лыжной шапочке… Гена привез видеодеки.
— Только две штуки товара оторвал, Мишенька, — оживленно заговорил он с порога. — Больше не смог. «Ломота» в грусти, перехватить у нее нечего, весь товар люберецкие по дешевке отбирают, рэкет — черный!
Миша был в курсе ситуации. Ломщики, перекупавшие у владельцев чековых книжек аппаратуру и, естественно, надувавшие своих клиентов при расчете, жестко контролировались бандитами, обязавшими продавать товар им и только им по самой низшей рыночной цене. Утаить что-либо от вездесущих рэкетиров было практически невозможно, мошенники, скрежеща зубами от бессилия, несли убытки, и Гена, ранее скупавший по двадцать — тридцать единиц аппаратуры в день, ныне, во времена расцвета рэкета, тоже удовлетворялся случайными гешефтами. Впрочем, не слишком унывая, поскольку переориентировался на «привоз». Его шестерки постоянно пасли публику возле таможни и в международном аэропорту, где ячея сетей мафии была попросторнее.
Провожая словоохотливого Геннадия в гостиную, Миша притворил дверь комнаты деда, мельком успев различить профиль старика, отрешенно сидевшего у окна и пусто взиравшего на стену, где мерно качался длинный бронзовый шток старых часов в застекленном футляре. Что видел дед и куда обращал свое зрение? В прошлое, отсчитанное этими часами, памятными ему еще с детства, — семейной реликвией, пришедшей в дом этот от предков, неведомых внуку Мише и уже полузабытых им, дедом?..
— А я весь в делах, в ремонте, — докладывал между тем Геннадий, опуская коробки с деками на тахту. — Приходи, взгляни, какую себе ванную заделал… Бассейн, пол с подогревом… А то, знаешь, дети ночью пописать, к примеру… часто без тапочек, а кафель-то холодный… Ну, я трубы под него… Теплынь, красота… Кафель финский, как изразец…
— Это ты верно, — соглашался Миша, доставая из секретера целлофановый пакет с деньгами, рассортированными на тысячи. Каждая — переложена согнутой пополам сторублевой купюрой. — Во, какие бабки даю — одни стольники, — цедил озабоченно, вручая Геннадию десять пачек. — Опустился бы за такие бабки хоть на полтинник, а?
— Да какой такой полтинник? — грустно отвечал Гена, имевший, кстати, кличку Крокодил. — Я этот полтинник всего-то и наживаю… Я ж чего? Я ж только друзьям помогаю, я ж бедный… Это вы — Ротшильды!
