— А то, что гражданин Докукин на вас очень серьезную бочку катит, — сообщил Курылев. — Полную… резко негативных о вас высказываний.

И тут Ярославцев вспомнил: Докукин был должен ему три тысячи. С долгом тянул уже год… Может, посчитал экспроприацию картины как акт погашения долга и оскорбился, накляузничал?

— Но я же не брал, клянусь! — воскликнул Ярославцев с горячностью и замолк, потрясенный нелепостью всего происходящего, унизительностью обстоятельств и неимоверной их глупостью. — Ерунда какая-то, — произнес, озлобляясь.

— Хорошенькая ерунда… — усмехнулся Курылев беззлобно. — Сейчас задержим вас за нее на трое суток, а после посмотрим, о какой такой ерунде вы речь поведете… На работу сообщим…

— Доводы! — признал Ярославцев. — Потому давайте думать. Итак. Картину похитили. Полагаю, и в самом деле с прицелом и с умыслом. Значит, возвратить ее силами вашего отделения будет нелегко, так?

— Интересно излагаете, — произнес Курылев. — С удовольствием послушаю дальше.

— Докукина я знаю весьма поверхностно, — продолжил Ярославцев и замолчал: в памяти всплыла забавная сцена: он и Докукин едут по какому-то пустяковому делу на машине Докукина; заворачивают на заправку гостранспорта, и Докукин, прихватив батон ворованной с мясокомбината колбасы, идет на переговоры с заправщицей, повергая Ярославцева в беспросветную удрученность от своей сопричастности к какому-то жалкому проходимцу…

— …знаете поверхностно, — напомнил Курылев.

— Да. Но кое-что в характере его для меня очевидно: жаден, расчетлив и, видимо, используя ситуацию, желает из меня что-нибудь да выжать. Так?

— Ну, на такие вопросы мы ответов не даем, — важно отозвался Курылев, выпятив нижнюю губу. — Но бочка катится, учтите.

— А если так я ему компенсирую и с концом дело! — взвинчиваясь, предложил Ярославцев. — Не до того мне, чтобы еще в склоку со всякой мразью лезть… Пусть назначает цену.

— Героический вы! — одобрил Курылев с удивлением. — Только… дело-то не с концом! В начале дело, в периоде расследования. И закрыть его могут лишь в следственном отделе района при отсутствии, дополню, состава преступления или его события… Что решает исключительно прокурор. Дошло? — Он пристально вгляделся в Ярославцева, как бы постигая сущность собеседника и характер его. — А может, произнес полушепотом, опуская глаза, — у вас с Докукиным договоренность имелась о продаже картины, а? Он вам доверял, а потому и ключи у вас были… там замок чистенько вскрыт, н-да. Ну, а про договоренность Докукин подзабыл или на всякий случай милицию вызвал, поскольку к вам дозвониться не сумел… А после — все утряслось. Поговорите с Докукиным, авось, вспомнит чего… Следователь — женщина благожелательная… В общем, зайдите ко мне сегодня вечерком после разговора с потерпевшим!..

С гудевшей от злости и досады головой Ярославцев прямо от отделения позвонил сволочному потерпевшему домой. Тот оказался на месте.

— Ты что же творишь, пакостник? — начал Ярославцев.

— А ты чего творишь? — донесся грубый ответ. — Чего по квартирам шастаешь?

— Короче, ищешь крайнего, на милицию не надеешься?

— Почему? — раздалось в трубке лениво. — Я заявление подал, пусть разбираются, у них служба такая.

— Но меня-то зачем приплел? Хорошо. — Ярославцев закусил губу. — Возможность договориться есть. Сколько ты хочешь за мазню?

— За старинное полотно я хочу десять тысяч советских рублей, — молвили рассудительно и чеканно.

— Подумаю.

Он повесил трубку. А потом словно очнулся. Да о чем он заботится, в конце концов! О сохранении престижа — как бы на работе не прознали, в какое дело ненароком вляпался? Или следствия испугался? Да эти же волнения — из прошлого, из другой, навсегда другой жизни. Да, можно и на своем стоять, можно и договариваться как-то… И опер Курылев, и женщина-следователь, конечно же, поймут его, не поверят, что способен на такую дешевку, да оно и видно: сразу, вполглаза, и играть не надо в честного и благородного; образ убедителен сам по себе, а масштаб образа тоже виден издалека… Остановись в суете, Володя. Прояви хотя бы немного уважения… к собственной личности. И договариваться с хищненькой крыской Докукиным, равно как и с милицией, вынужденной охранять интересы потерпевшего, не стоит, когда-то стоило, теперь — нет. Только бы потянуть время. Вообще, конечно, некстати, ох, как некстати все!

И еще о суете… Куда теперь-то ты собрался, мил человек! В министерство! А зачем? Инерция, да! Общественное ты все же животное, Вова, и даже, когда все законы общества для себя сломал, все-таки пытаешься им следовать, смешной человек… Другой вопрос — неудобно, ждут тебя там…

Он опустил еще одну «двушку».

— Привет, старина, — произнес механически. — Как вы там без меня, не скучаете?

— Ты где? — донеслось испуганно.

— Пока — на свободе, — сказал Ярославцев грустно.

— Слушай, брось дурака валять! У нас неприятности… Тебя, что, вызывали уже?

— О чем ты! — насторожился Ярославцев.

— Ну, приезжай, не по проводам же…

Разговор в министерстве подтвердил старую истину: беда не приходит одна. Сигналы были тревожны: вся документация по «перспективным» производствам изучалась ОБХСС, кое-кто из знавших механику создания производств приземлился на нары следственного изолятора, но самое главное — им, Ярославцевым, интересовались.

Он вышел из министерства и вдруг заметил ту же машину, что стояла около отделения милиции, — «Москвич»-фургончик с окрашенным черной нитроэмалью бампером. Или совпадение?

Сел в «Жигули», тронулся с места. «Москвич» следом не поехал. Совпадение, наверняка…

Соберись, подстегнул он себя. Сегодня куча дел: Джимми, Прогонов, Анна; вечером к Курылеву наведаться надо — вот же где споткнуться привелось, расскажи, не поверит никто! Или все закономерно? Коли пошел поперек закона, он тебя всюду своим мечом достанет, и если не поразит, то уколет.

И вдруг нахлынуло дремотное безразличие. Предстоящая кутерьма дел представилась настолько тягостной и беспощадно опустошавшей душу, что ввязываться в нее он не мог просто физически. И вместо того, чтобы ехать в центр, круто развернулся и двинулся в сторону кольцевой автодороги, за город.

В конце концов кончался быстротечный, волшебный май. И он хотел видеть, как наливается зеленью трава, ощутить запахи веселого солнечного леса, которого, вероятно, не доведется навестить уже никогда. Тюрьма пахнет цементом, затхлостью и смертью, а сказочная западная жизнь… наверное, тем же самым, что и тюрьма. Для него по крайней мере. Но этого леса там не будет, точно. Да и не до леса там.

С шоссе свернул на бетонку, проложенную через сосновый бор; въехал на пригорок, и оттуда вольготно и радостно открылась знакомая картина: излучина реки, скопление домиков за одинаково крашенным в зеленый цвет штакетником — он завез сюда и штакетник, и краску. Для всех.

Дачи у него не было. Считал, не стоит вклада нервов и сил в пустое. Матерый — тот да, обстоятельно сооружал себе загородные хоромы — с бильярдной, винным погребком, облицованными мрамором каминами и бархатной мебелью — зачем только, спрашивается? И для кого? Он же, Ярославцев, купил дом в деревне — просторный, крепкий, с русской печью; перевез туда старую мебель, холодильник, утварь и тем ограничился.

Население деревни — старики, кое-как подрабатывающие в совхозе, и единственная молодая пара, выращивающая на ферме бычков. Вот, собственно, все жители. Зависело же от них многое, пусть и по мелочам: у одного в бане попариться можно, другой навоз на огород подвезет, третий в теплице форточки раскроет, когда парит, а хозяина нет дома; четвертый подсобит с дровами… И Ярославцев в долгу не оставался. Доставал нуждающимся лесоматериалы, цемент, возил продукты из города; и заключал кое с кем деликатные трудовые соглашения — весьма выгодные обитателям деревни: кто траву на дворе выкосит, кто грядки прополет… Возиться самому с огородом — времени не находилось, а местных такой труд не обременял. И заработок от него не лишний, особенно у кого лишь пенсия в кармане, а досуг — лавочка перед палисадником…