— Кука-ре-ку! — раздалось из угла, и вслед за выкриком зажурчал не то ручей, не то песня, не то сказка, скороговоркой, но внятно, хоть и тихо.

— Совсем оплошал наш поп, — остановился перед примолкшим стариком Вьюга. — Опять запсиховал, как в Масловке, когда немцы ушли.

— Много грехов тебе, Ваня, простится за то, что ты тогда его силом от Нины оторвал и в лес, почитай на своих плечах, уволок. Много… — тихо сказала Арина.

— Невелика заслуга. Он, как перышко, легонький, — усмехнулся Вьюга. — А вот на Акима Акимовича силенки у меня не хватило. Больно грузен. Не осилил такую тягу, — с той же усмешкой в голосе проговорил он.

— Господня воля. Не понять нам ее, не уразуметь. Много на нас с тобой грехов, Ваня, а вот не покарал нас Господь, выскочили из верной петли. А на Клавдии Зотиковне какие грехи? Честной девицей, праведницей всю жизнь прожила и смерть приняла такую.

— Прикладом солдат ее зашиб. Много ли старухе надо. Может, он и сам того не желал, — душился словами Вьюга, словно у него в сжатых зубах застревали. — Хотел я его тогда тоже пулькой срезать. Ух, как хотел! Да из-за него вот обнаружиться побоялся, — махнул Вьюга подбородком на старика. — Оба вместях в кустах укрывались.

— Аким Акимыча перед правлением вешали, — тихо и, казалось, бесстрастно припоминала вслух Арина, — веревка два раза оборвалась. Гнилая была, а он грузный. Тогда застрелили.

— И им значит не под силу была его тяга.

— раздалось опять из угла.

— Предрекает чтой-то. Только не понять, — закрестилась Арина.

— Болтает по глупости, — ответил Вьюга, — а может и в самом деле провидит. Всё может быть. Ты говоришь, вот, за его спасение мне: много греха простится. Нет. Не так это. Кому такой нужен? Пришибли бы его — какая от того убыль? Всё равно, что муху. Нет, Арина, — сел перед женой на ящик Вьюга, — нет в этом моей заслуги, а если б я тогда, в тот час не убоялся бы, засел бы в кустах да оттуда бы хоть с десяток советских солдатишек анафемских перешлепал да своей жизни, зато после решился. Вот тогда поубавил бы я злобы людской, народу бы послужил и Господу. Тогда, может, и впрямь грехи свои, слезы из-за меня пролитые, искупил бы. Людям бы, людям бы русским, народу бы послужил — вот что! — выкрикнул, вскочив с ящика Вьюга.

В углу опять зажурчала песня-сказ:

— Мудрено всё, что говоришь, Ваня, — моему бабьему умишке не осилить ни твоих слов, ни вот его речений, — кивнула Арина головой на снова примолкшего отца Ивана. — Только знаю я: оба вы божьим духом томимы. От Него пути ваши. Им указаны.

— Он-то верно, поп, около божественного всю жизнь провел. У него, скажем, от Бога. А я кто? Конокрад, разбойник, убивец. Далеко от меня Бог живет. Дьявол поближе. Навряд Господом мне путь указан.

— Господом! — вырвалось из сердца бабы. — Через него, — указала она на осененный лампадным сиянием образ. — Через него, Помощника Скорого, заблудших спасителя.

— Разве что… через него по Осиповым праведным молитвам. Это возможно. А с пути своего не сойду. Теперь на большое дело идучи, буду с собой его брать, — указал Вьюга на образ, — чтоб ближе был, на груди, под рубахой.

В дверь с улицы сильно и часто застучали.

— Кто бы это мог быть? — напружинился Вьюга, выхватил из-под подушки пистолет. Стук слышался всё сильней и тревожней.

— отец Иван сорвался со своего места и топтался по комнате в необычайном возбуждении. Он махал руками, как крыльями, беспрерывно повторяя:

— Летите! Бегите! Спешите!

Вьюга с пистолетом в руке пошел к двери, отпер замок, и она тотчас же сама растворилась под напором ввалившегося в комнату запыхавшегося Миши.

— Гришу Броницына сейчас убили, — только и смог выговорить он.

— Ну, что ж, начнем по «Ревизору»: Господа, я собрал вас сюда… — шутливо начал Брянцев, когда пришедшие к нему все вместе — Котов, Вольский и Змий-Крымкин разместились вокруг стола.

— Вот в чем дело: Шольте отправляет меня в командировку-турнэ с докладами в Краснодар, Новороссийск и Керчь. Вернее, наоборот, начать он хочет с Керчи. Сколько времени займет эта поездка, он и сам не знает, при всей его немецкой пунктуальности. Может быть, в шесть дней обернемся, а может, и недели на две застрянем.

— Вы говорите во множественном числе, значит с вами еще кто-то поедет? — спросил Вольский.

— Шольте назначил мне тему «Россия и Германия» — содружество и взаимная связь молодых наций в историческом разрезе. Но он хочет добавить еще и современности. Поэтому требует второго докладчика, обязательно молодого, попроще, демократического, так сказать. Его тема «Политические настроения русской молодежи».

— Подыскать такого, пожалуй, будет трудновато, — скривил губы Змий. — Молодежь-то наша, знаете, немножко не того: доклады умеет только по конспектам агитпропа делать.

— Подыскал уже. Нашего корректора Вакуленко. Я его по институту знаю. Хорошим студентом был. И здесь, если не сробеет перед большой аудиторией, не растеряется, то может сказать интересно.

— Тезисы докладов составлены, конечно, самим Шольте? — саркастически ухмыльнулся Змий.

— Я сам этого ждал, — умышленно не замечая «змеиного» яда, ответил Брянцев, — но, представьте, ни звука: полная свобода и мне и Вакуленко.

— Тонкий и верный расчет, — в том же тоне продолжал Змий, — не будете же вы рыть яму самому себе. В уме доктору Шольте нельзя отказать.

— И во многом другом. Например, в добром отношении к людям вообще и к русским в частности, — с ноткой раздражения в голосе ответил Брянцев.

— А всё-таки он нацист, мейнкампфовец, — выкрикнула из кухни Ольгунка.

— Не суйся!

— Сунусь, да еще не одна, а с чайником и перманентными оладьями, как ты их называешь!

— Это разрешаю, но молчком. Заменит меня, конечно, Михаил Матвеевич, — поклонился одной головой в сторону Котова Брянцев, — а его работу поделите вы между собой, господа. Как — ваше дело. Но свою тоже придется вести. Вас заменить уже некем. Все вместе вы — редколлегия и больше никого в нее не привлекайте. Без демократии. Вероятно, попытаются влезть обе Зерцаловы. Обеих гоните, особенно Женю. С ней не стесняйтесь. Тоже и с Пошел-Воном.

— В этом можете быть уверены, — с неожиданным от него блеском в глазах заверил Котов. — С Женей я справлюсь сам, а против атак Пошел-Вона мною заготовлена вполне радикальная контратака.

— Какая именно, если не секрет?

— Дуся и ведро помоев, — снова впав в свое бесстрастие, не сказал, а доложил Котов.

Все, даже вошедшая с чайником и стаканами Ольга, рассмеялись.