— Дайте! Сейчас же поставьте, — забегала сбоку Ольгунка, — я сама. Кто вас просит?

Но студент не отдавал ведра, а только набавлял ходу.

— Идите к себе, — постепенно смягчалась Ольга, — я в калошах, а у вас ботинки худые. Вон дыра какая! Да еще в одной рубашке. Зачем вы выскочили?

Когда Миша водрузил ведро на полагающийся ему по рангу ящичный постамент, Ольгунка совсем помягчала и звонко рассмеялась.

— Вот еще кавалер отыскался! Теперь женщины равноправны, и все галантности отменены.

— Не для галантности, а для уважения, — внушительно ответствовал Миша, — я на литфаке. Всеволод Сергеевич у нас читает.

— Вот, значит, как, — в тон ему согласилась Ольгунка, — значит, уважение. Ну, уважитель, выпейте стакан чаю, как раз горячий.

— Это можно, — распустил во всю ширь свое полнолуние Мишка, — чаи, если с сахаром, это…

— Даже с оладьями, — не дала ему договорить Ольга. Так у колодца, как в седые библейские времена, завязалась дружба между недоверчивой к людям и всегда готовой ощетиниться интеллигенткой уходящего в прошлое типа и пришедшим в вуз из колхоза юнцом.

Самого Брянцева эта дружба сперва удивила.

— Ведь ты, Ольгун, вся полна протеста, то скрытого и подавленного в самой себе, то частично прорывающегося. Протеста против всей современности в целом, всего течения жизни. Тебя даже вот этот фонарь около нашего дома злит, потому что он в советское время поставлен.

— Потому что занавесок нет, и он спать мешает.

— А занавесок нет, потому что советская власть, — смеялся Брянцев, — от нее все качества. А Миша современный студент, продукт этой власти, колхозник, пришедший в высшую школу пешком, с котомкой за плечами.

— И совсем не продукт, — ершилась Ольгунка, — и раньше Ломоносов черт знает откуда пешком шел с такой же котомкой. А в Мише есть то, чего ты не хочешь или не умеешь увидеть: старое, настоящее, вечное, от земли. У него все просто и все от сердца. Он людей любит, уживается с ними не потому, что так надо, так ему кем-то предписано, а потому, что ему самому хочется ужиться, по-хорошему со всеми быть. Где ж тут современность, товарищ доцент? Современность — борьба. Борьба, грызня со всеми и против всех. Все и везде грызутся. В комнате, в очереди, в трамвае, в литературе, в учреждениях. Все теснят друг друга, давят, травят, подсиживают. Это подлинная современность, чтоб ей черт!

В установившихся и окрепших отношениях Миши с Брянцевыми, между ним и Всеволодом Сергеевичем всегда лежало какое-то пустое пространство. Они дружили, порою откровенно разговаривали на серьезные темы, но смотрели друг на друга словно через стекло. А между Мишей и Ольгой этого стекла не было. От каждого из них к другому шло тепло. От Ольги — смешанное с неизжитым в ней материнством, а от Миши — с чуть уловимым отсветом романтики, влюбленности пажа в королеву. Ольга была для него отражением какого-то иного, необычного мира, но не враждебного, а, наоборот, влекущего к себе и вместе с тем недостижимого и непонятного. Но она была сама по себе все же реальна и близка ему. Ей он выкладывал все, что попадало на сердце, даже то, чего он не говорил самым близким своим друзьям-сверстникам. Он знал, что ей можно сказать и о том, как улыбнулась ему сегодня утром Мирочка Дашкевич, его однокурсница, дочь самого популярного в городе доктора, и о том, какая морковь выросла в прошлом году на приусадебном участке его семьи.

— Вы не поверите, в полметра длиной! Да красная! Да сочная! Толщиной с руку мою.

Теперь, торопясь поспеть в город до темноты, Мишка мысленно подводил итоги впечатлениям дня. Некоторые фразы он произносил даже вслух, особо подчеркивая их, как привык делать, задалбливая в школе нудные физические и химические формулы.

«Вот они, какие немцы оказались в натуральном виде. Положим, судить по одному только передовому разъезду нельзя. Но всё-таки»…

— Значит, газеты и здесь врали. Всё равно как про колхозы, — выговорил он вслух и даже помахал сверху вниз указательным пальцем, как это делал физик в десятилетке, выведя конечную формулу, — и здесь обратно врали.

Вспомнил: Ольга Алексеевна не велела «обратно» в смысле «опять» говорить. Плюнул три раза налево и три раза вслух повторил:

— Не говорить обратно. Не говорить. Не говорить.

Так бабка научила делать, если что-нибудь запомнить нужно. Очень верный способ.

«Однако чтобы на ночь патрулей по городу не посылали, этого быть не может. Надо поторапливаться, — посмотрел он на скатившееся к самому горизонту солнце, — ничего! Тут только эту балочку перевалить, а там спуск, под горку пойдет».

В самом низу балки, у каменистого русла, по которому весною бежит ручей талых вод, кто-то сидел на обочине дороги.

«Наверное, тоже какой-то из города сбег в панике, а теперь раздумался и обратно возвращается. Здесь можно сказать „обратно“, — подумал Мишка, глядя на поднявшегося при его приближении человека. Вроде колхозника, судя по одежде. А может, возчик или сезонник, — вглядывался в него Мишка. — К тому же кривой. Эк, фотография у него разработана! По-стахановски потрудился кто-то!»

Вставший сделал пару шагов навстречу студенту, поравнявшись, повернулся и пошел рядом с ним.

— С Деминского учхоза идешь?

— Оттуда, — охотно вступил в разговор Мишка, — а ты туда, что ли, топал?

— Немцы, что по саше проезжали, к вам заворачивали? — не отвечая на Мишкин вопрос, спросил встречный.

— Оба раза даже, — ответил студент, — и когда туда ехали и когда возвращались.

— Ну, как?

— Обыкновенно, — повел плечами Мишка с видом бывалого человека и даже подчеркивая свое превосходство уже осведомленного о немцах, — как и полагается, расспросили про дорогу, по карте сверились. Разведка.

— А ваши как с ними обходились?

«Э, друг, ты вон куда заворачиваешь, — подумал про себя Мишка, приглядываясь к кривому, — ты, наверное, по заданию оставлен!» вслух же ответил:

— Тоже обыкновенно. Что ж, бабам с ними воевать, что ли?

— Это, конечно. Про хождение по городу не спрашивали?

— Как же, в первую очередь. Сказали, пожалуйста, до наступления темноты. Видишь, сам туда иду.

— Ну, значит, вместях шагаем. Ты сам-то, из каких будешь? Где работаешь?

— Студент, — отрезал Миша. «Вот навязался черт в попутчики», добавил он про себя и, должно быть, помимо воли отразил это на лице.

Кривой оглядел его сбоку своим единственным глазом и дружески толкнул кулаком под ребро.

— Ты, пацан, меня не опасайся. Я по своему делу тебя пытаю, по своей, единоличной, нуждишке. У меня в городу семейство оставлено. За ним и иду теперь.

«Может и не врет, — решил Миша. — Даже, наверное, не врет. Мало ли сегодня таких, что свои семьи разыскивают». В попутчике было что-то располагавшее к себе студента, и он сам спросил его, уже с искренним участием:

— А где жили? На какой улице?

— Коло станции. В том и корень дела.

— Тогда правильно, тебе поторапливаться следует, — посоветовал уже с полным участием Миша, — туда здорово садили. Можно сказать, центр удара был на станционный район.

— То-то и оно, — покрутил головой его спутник, — там теперь, надо полагать, крутая каша заварена.

— Значит, нажмем, — прибавил шагу студент. — Ты через Варваринскую площадь вали, а не по Красной, так ближе будет.

На Варваринской и разошлись. На ней же увидели и первые разрушенные бомбами дома и первые трупы. Людских не было. Или не убили никого несколько сброшенных сюда бомб или мертвых уже убрали, но перед большим зданием лучшей в городе школы, бывшем гимназии торчали раскинутые врозь ноги нескольких лошадей и три колеса опрокинутой тачанки. Сама школа горела. Из ее больших окон густо валил багровевший в закатных лучах дым. На противоположном краю площади стояло в ряд несколько пятнистых грузовых машин. Около них неторопливо двигались немецкие солдаты, а невдалеке стояла кучка русских, с любопытством на них смотревших. К ней и завернул Миша, простившись уже по-дружески со своим случайным спутником.