— И быстрее. Он ближе.
— Хайде...
— Вперед. Карабин бросил. Я, так и быть, присмотрю.
Гуммо тоскливо огляделся, выпустил из дрожащей руки ствол, перевел дух, помешкал, нырнул в листья.
— Где-то здесь... — сообщил наконец Гуммо. — Ай! Сука!
— В чем дело? Порезался?
— Не-е-ет... Рукой попал... Тут эта, мертвая... Дьявол! Да что же такое...
— Страшно? — хихикнул Камбетэ.
— Кам, я убью тебя, сволочь!
— Молчу, молчу...
— Нашел! Нашел...
— Назад, быстро. Быстро, он уже рядом! Ну!
— Сейчас...
— Задницу не высовывай, хи-хи-хи.
— Сейчас я вернусь и оторву тебе хрен, гнусная сука.
— Да, только вернись сначала. Там через мертвеньких надо переползать. А это тебе не у своих...
— Хайде, я его...
— Кам, заткнулся, — приказал Хайдег жестко. — Гуммо тоже. Отрывать хрен будешь на базе. Если доберемся. В чем я уже сомневаюсь.
— Ладно, Кам, ладно. Но на базе я с тобой разберусь.
Наконец Гуммо, еще бледнее и мокрее, покрытый еще большей сетью царапин, появился снова. Он вцепился в корень, выудил из листьев ранец, привалил к дереву. Хайдег усмехнулся.
Затем он подполз под низкую ветку, сбросил на нос стереомат. Высунул голову из-за корня, стал осматривать лес на противоположной стороне поляны. Он смотрел долго, медленно двигая стереоматом по линии горизонта, задерживаясь на свободных участках, затем с удовлетворением хмыкнул.
— Да, он один — все трассы из точки... И держит рельеф как в учебнике. Я бы вам рассказал что к чему, чтобы вы поучились. Только что толку... Если у вас в голове не мозги, а что там бывает в яйцах. Даже если он один, он — Особый. А что такое Особые — никому объяснять не надо, — Хайдег повернулся и усмехнулся. — Мы — беглые каторжники. Значит, мы просто бежим. И больше ничего не делаем. И если все будет по плану, успеваем как раз к кислоте.
— А если не будет? — хмыкнул Камбетэ.
— Значит, не успеваем. А если не успеваем, — Хайдег навел стереомат на обгоревшую капсулу, — значит, не успеваем. Потому что здесь не останется ничего, кроме живых деревьев. Даже этой железки.
* * *
III
Дальше лежать было невозможно. Дышать было нечем, вонь душила, листья кололи больно и горячо. Когда раздался последний выстрел, Леро терпела сколько могла, но вот терпение кончилось. Она подняла голову из зловонной массы, задышала жадно и глубоко. Вязкий тяжелый воздух показался сейчас свежим и обжигающим, будто дома в горах.
Было тихо. Лес по-прежнему шуршал листьями, все так же в непонятной дали шумели непонятные твари. Временами проносился ветер, трогал вершины леса — тогда стеклянное шуршанье листьев сыпалось сверху в затхлую тишину у корней. Леро посмотрела в небо.
— Ой, звезды... Такие странные...
Она огляделась. Огромные звезды, мерцающие туманности, чужие и непонятные, светили ярко, все было видно. Капсула — люк разворочен, мерцающий в серебряном свете дым, что внутри — не разобрать, но все черное — страшно. На месте костра — ворох пепла, воняет на всю поляну. Два дерева — полупрозрачные призраки над поляной — вот оно, ближнее. Острая бритва коры, сплошные ужасные чешуины-иглы. Леро содрогнулась.
Она подползла к дереву. Осторожно, стараясь не изрезаться еще больше, выбралась на толстую руку корня, подальше от вонючих листьев. Закрыла глаза. Долго лежала, дышала глубоко и сладко, пока наконец от вони все-таки не затошнило. Села, вцепилась пальцами в узел на бедрах.
— Повезло дуре... Ой, как горит все... А даже аптечки нет, — она посмотрела на изуродованную капсулу. — Дураки. И получили как дураки.
Она вытерла слезы, снова вцепилась в узел.
— И что теперь делать? И вообще, зачем было прятаться? Куда мне теперь?
Она отпустила узел, огляделась, заплакала. Потом, стараясь не порезаться сильно, отломала кусок коры и стала терзать трос. Трос был не то что шнур от комплекта, которым косоглазый придурок обвязал ей голову, — Леро терзала волокна целую вечность. Но кора была тверже — как острый на сколе камень, под острым углом острей отточенного ножа. Порезав другую руку, она, наконец, перепилила трос, поднялась на колени, чуть не упала, схватилась за корень. Вскрикнула — зацепилась порезанным местом.
— Ну, и что мне делать теперь? — Леро вытерла слезы, запачкав лицо кровью. — Сидела, ждала, думала — сейчас еще подойдет, проверит. Подошел, проверил. Порезала. И что? Что мне делать теперь?
Она спрятала лицо в ладони и заплакала. Заставила себя успокоиться, вздохнула глубоко и горько, снова оглядела поляну.
— Сколько здесь вообще ночь — долго?
Хватаясь за ствол и уже не чувствуя острой коры, она поднялась, постояла, наклонилась, попробовала растереть ноги. Царапины и порезы зудели невыносимо. Леро сжала зубы, закрыла глаза, пошла вокруг дерева, перешагивая через рукава корня.
— Какое здесь все острое и колючее...
Обошла мощный ствол и остановилась в том месте, где ее лапал косоглазый придурок.
— Мамочка...
Леро задрожала. Горло перехватило. Мету лежала, скрюченная, на боку, руки за спиной, волосы на лице, тело в грязи, крови и листьях. Леро сделала шаг. Дальше лежало платье Корде, такое ловкое, всем так нравилось... Прямо темное, в стороны под углом прозрачное, у Корде такие красивые бедра, в этом платье вообще — просто с ума сойти. А еще в двух шагах лежала сама Корде — вернее то, что от нее осталось. Красивые ноги, красивые бедра, красивый живот — выше черное месиво, головы и груди нет — листья, пепел, земля.
Леро долго смотрела на Корде, обернулась, посмотрела на корень, куда ее швырнул косоглазый. Откуда она все это наблюдала.
Ей стало гадко, противно, мерзко. Она видела, как эти двое, в трех шагах, насилуют Мету и Корде; слышала каждый вздох, каждый стон, и в сердце с каждым движением все глубже вонзался кол. Она вспоминала себя, свои горячие грезы, как она, наконец, встречает Его, как им хорошо вместе — так хорошо, как никому в Галактике не было, нет и не будет... Как они ночью любят друг друга, нежно и глубоко, а утром уходят гулять в теснину, а с ними мальчик и девочка — сладко спят рядом в комнате...
Леро вцепилась руками в лицо, заплакала, рухнула на колени, в гнилое колючее месиво. Мерзче всего сейчас было вспоминать эти дурацкие упражнения, которые она добросовестно делала, чтобы быть «в форме». Чтобы Он, когда она, наконец, дождется Его...
— Дура... Какой ужас... Какая дура... Какой ведь ужас... Как стыдно... Какая ведь дура, дура...
Леро поднялась со стоном.
— Чтобы больше без глупостей. Никогда. В жизни! Дура.
Едва передвигая ноги, она обошла поляну. От Сагео и от Небола осталось не больше, чем осталось от Корде. Леро постояла, закрыв глаза, удивляясь, почему ей так все равно. Наверно, потому что они — ей чужие. Гуляли, отдыхали, катались. Просто.
Леро стало больно — совсем по-другому. Здесь, в этом ужасном месте, она по-странному резко ощутила свое одиночество. Вообще, в этом мире. У нее никого, никого, никого не было. Самые чужие — родные родители. (Иначе вряд ли она сорвалась бы так «на озера», даже не предупредив никого, просто надеясь потом позвонить-сообщить: «Ма, у нас все в порядке».) А Он? Какой Он! Их не бывает. Глупая маленькая девчонка. Дура. Какая ведь дура... Эти придурки забрали разрядник, даже не застрелиться теперь. Это просто кошмар.
Леро, едва не падая, добрела до капсулы, прислонилась к борту. Постояла, успокоилась, стала чувствовать холод. Кожа покрылась мурашками. Леро задрожала, прижалась плотнее к остывающему металлу. Из салона несло какой-то специфичной гарью; вонь перемешалась с местной тухлятиной, затошнило. Леро упала на корточки, в пепел сгоревших листьев, обхватила себя за плечи, заплакала снова. Потянула влажное платье, исцарапанное колючками, — короткое, даже колен не прикрыть. Изрезанная кожа зудела, а в капсуле не было даже аптечки. Дураки. И получили как дураки.
Сколько она так просидела — она не знала. Очнулась оттого, что кто-то тронул ее за плечо. Она вздрогнула, подняла голову. Рядом как привидение стоял человек — как будто прозрачный, и растворялся во мраке так же, как листья на ветках вокруг. На голове у него был шлем, лицо наполовину закрыто черной пластиной, в которой отражались последние угли костра. В руке он держал какой-то странный разрядник с длинным стволом — такой Леро видела на картинках.
