— Пожалуй, вы правы, полковник. Это наш единственный выход, — сказал ему Батурин во время отдыха в екатеринбургской тюрьме.

   — Рассчитывайте на меня! — воскликнул Панов.

И даже угрюмый Винблад невольно оживился и стал с интересом прислушиваться к разговорам Беньовского с попутчиками.

   — В ваших планах, Морис, есть что-то привлекательное, — сказал швед. — Терять нам, кажется, уже нечего.

За Тюменью леса сменились ровной, скучной степью, наводившей уныние. Зима подходила к концу. Солнце после ночных заморозков начинало с утра припекать, и снег становился рыхлым и ноздреватым. Иртыш у Омска ещё преодолели по льду. Но когда достигли Оби, там начался ледоход. На реке стоял гул и грохот. Льдины лопались, громоздились друг на друга, крошились, устремлялись в бурные водовороты.

В Колывани, на левом берегу Оби, задержались дней на десять, ожидая, пока могучая река не очистится ото льда. Конвойные пьянствовали и сквернословили. Ссыльные скучали, вслушиваясь в грохот льдин. Наконец переправились на правый берег на барже-пароме. Дальше следовали уже не в санях, а на телегах по тряской, раскисшей от весенней распутицы дороге. К началу мая семидесятого года добрались до Томска.

За Томском местность стала разнообразней, оживилась. Степь сменилась лесными массивами. Могучие разлапистые кедры и стройные, словно корабельные мачты, лиственницы подступали к самой дороге, образуя зелёные коридоры. Пахло весенней прелью, свежей хвоей, разными лесными запахами. Из чаши доносились птичьи голоса. Селения попадались по пути не часто. Добротные избы под тесовыми крышами были срублены из толстоствольных лиственниц — не избы, а крепости. На пригорках возвышались бревенчатые церкви с шатровыми колоколенками.

Миновали Красноярск, переправившись через широкий Енисей. Далее пошла пересечённая, холмистая местность. К югу, над лесными далями, синели отроги Саянских гор. В Иркутске произошла очередная смена конвоя. Ссыльных поместили в одну общую камеру острога и даже сводили в баню. Камеру посетил православный священник, благословил и причастил православных — Панова, Степанова, Батурина и Софронова. Беньовский и Винблад не стали настаивать, чтобы ради них прислали ксёндза и пастора. Их могло в Иркутске и не оказаться.

Покидая камеру, священник напутствовал:

   — Всевышний послал вам, дети мои, тяжёлое испытание. Несите же свой крест с кротостью и смирением.

   — С кротостью и смирением... Как бы не так! — дерзко произнёс Беньовский, когда за священником захлопнулась дверь камеры.

   — Не кощунствуйте, — возразил Софронов, тщедушный, сухопарый человек. — Мы жертва оговора. Надо писать кассацию на высочайшее имя.

   — Посылали уже. А что толку? — сказал Батурин.

   — Вернёмся к прежнему разговору, господа, — решительно произнёс Беньовский. — Разделяете ли вы мой план захватить у берегов Камчатки торговое судно и бежать на нём в заморские страны? План рискован, дерзок — слов нет. Но предложите что-нибудь другое. Готов вас выслушать.

   — Рассчитывайте на меня. Другого пути у нас нет, — тихо воскликнул Панов.

   — И на меня, — одновременно сказали Батурин и Степанов.

Винблад насупился и не сразу сказал своё слово.

   — Я как все, господа.

   — А вы, любезный бывший секретарь Сената? — обратился Беньовский к Софронову.

   — Опасное предприятие затеваете, господа, — не сразу ответил Софронов. — Но императрица ещё сравнительно молода, царствовать будет долго. Вряд ли нас помилуют в её царствование. Так что и я с вами.

   — Вот и отлично. Будем считать, что достигнуто полное согласие, — подытожил Беньовский. — Нам осталось, господа, избрать руководителя сего предприятия, которому мы доверились бы всецело и подчинялись безоговорочно.

   — Изберём полковника, — сказал Батурин, указывая на Беньовского. — Вам принадлежит идея... Вам, как говорится, и карты в руки. И ваш военный опыт, и чин, наконец...

С доводами Батурина, старшего по возрасту, все согласились. Сам Беньовский пишет, что это соглашение было достигнуто 29 августа 1770 года.

Из Иркутска выехали трактом на Верхнюю Лену. Миновали бурятские поселения и достигли села Качуг. Здесь погрузились в лодки и пошли на вёслах вниз по реке. В верховьях Лена совсем не широка и ничем не напоминает ту могучую в своём среднем и нижнем течении реку, которая во время весеннего половодья разливается на десятки вёрст, так что с одного берега не увидишь другого. Не река — море.

Лена петляла, стиснутая высокими, обрывистыми берегами. В быстрой, прозрачной воде сновали стайки рыбёшек. Нередко киль лодки со скрежетом упирался в каменистое дно. У села Усть-Кут пересаживались в большой парусник-дощаник. Если позволял попутный ветер, шли под парусом. Если ветер стихал, полагались на течение. Лоцман умело направлял руль, чтобы не сбиться с фарватера и обойти мели и камни.

Река, становясь всё более широкой и полноводной, и здесь змеилась петлями. Иногда она растекалась по протокам, образуя лесистые островки. Иногда отвесные берега сужались до узких коридоров, а прибрежные скалы принимали фантастические очертания великанов, которые, словно стражи, хранили покой реки. Берега Лены были заселены, хотя и не густо. Встречались и русские поселения с лиственничными срубами изб и амбаров. На берегу сушились на жердях рыболовные сети, чернели вытащенные на берег лодки. Детвора с любопытством провожала проплывавший мимо дощаник и махала вслед ему руками. Встречались и тунгусские становища с остроконечными чумами, возле которых паслись олени.

Приняв полноводные притоки Киренгу, Витим и Олёкму, Лена становилась широкой и могучей рекой. Что против неё Волга у Казани! Прибрежные горы сменились широкой лесистой долиной. Теперь встречались якутские села с жилищами-балаганами, сооружёнными из наклонно поставленных брёвен, обмазанных глиной и коровьим навозом. На лугах паслись стада коров.

Вот и Якутск, деревянный, разбросанный. Среди построек выделяются несколько церквей, гостиничный двор и ещё бревенчатые башни острога с остроконечными тесовыми кровлями. Острог поставлен ещё в прошлом веке. К нему жмутся избы побогаче — в них обитают чиновники, купцы, духовенство. А по окраинам рассыпаны избы всякого малоимущего люда, русских и якутов.

О прибытии партии ссыльных доложили воеводе. Воевода послал в острог, куда заключили Беньовского и его сотоварищей, исправника. Приняв у начальника конвоя список ссыльных, исправник устроил им перекличку и потом глубокомысленно произнёс:

   — О, важные птицы! Заговорщики, беглые... Будет капитану Нилову достойное пополнение.

   — Кто такой Нилов, позвольте полюбопытствовать, ваше благородие? — спросил Батурин.

   — Ваш будущий бог и царь. Вновь назначенный управитель Камчатского края. У него таких, как вы, мазуриков, пруд пруди.

Беньовский с удовлетворением подумал, что это превосходно. Значит, список заговорщиков будет расширен.

Для проформы исправник спросил, нет ли у ссыльных каких-либо просьб, пожеланий, жалоб. За всех ответил Беньовский:

   — Жалоб нет, ваше благородие. Премного всем довольны. Есть одна просьба — лекаря бы прислать. Двое наших товарищей разболелись.

Речь шла о Винбладе и Софронове. На одном привале ссыльные отведали купленной у якутов вяленой рыбы. Она оказалась несвежей, с душком. С непривычной пищи у всех началось острое расстройство желудка. К концу плавания все выздоровели, за исключением Винблада и Софронова, вообще склонных ко всяким заболеваниям.

   — Будет вам лекарь, — пообещал исправник.

В тот же день в острог к заключённым пришёл лекарь-немец. Какой-то весь неопрятный и помятый, словно после трудного пути.

   — Врач Гофман, — представился он. — Эта кошмарная дальняя дорога... Я совсем раздавлен. Тоже следую на Камчатку. В некотором роде ваш товарищ по несчастью.

   — Вы тоже осуждённый? — спросил его Беньовский.

   — Нет. Назначен главным хирургом Камчатки. Но чем это назначение, шорт бы его побрал, лучше ссылки? Увы, у меня не было связей среди влиятельных людей Петербурга...