Глеб, отодвинув снова прижавшуюся к нему Шурку, не замечая никого, шептал:

— Говори, ну, говори, пожалуйста, говори!

Вытянув вперёд руки, Даша выбежала из класса — мимо ничего не понявших ребят.

кричал ей вслед Олег.

Ребята отвернулись от Глеба и орали, перебивая друг друга.

Приближалась весна, а с ней вместе и конец целой эпохи моей жизни. Чувство конца во мне всё больше укоренялось. Ну, уйдут эти дети, как уходили многие, придут другие — успокаивала я себя. Другие? Других я не полюблю.

Как это Геннадий сформулировал тогда: «Несложившаяся личная жизнь»? А ведь верно — несложившаяся.

Рушится всё одновременно: семья и надежда вырастить счастливых людей. Ради ребят бросала мужа на целые месяцы одного. А несчастны все: и мы с мужем, и Глеб, и Шура, и Даша, и Геннадий, и Костя.

Наверное, в этом моя вина. Буду учить других просто литературе, не бередя души. Литература — такая же наука, как физика, со сложными законами.

Виктор прав — потому что он один-разъединый из всех счастлив и спокоен. С удовольствием и бесконечно может сидеть за письменным столом с книгой или над белым листом бумаги. Он живёт наукой, живёт умом, живёт вне жизни, не принимая её горько-радостной суеты, и считает, что живёт для человечества, которое когда-нибудь будет благодарно ему. Елена для него — тоже явление абстрактное. Он проверит ей тетради, если она не успеет, но это единственная живая конкретная деталь отношения его к ней, он не может с ней поссориться, он не заметит, какое платье на ней и что она приготовила ему на обед. Зато ей первой он прочитает то, что напишет, и будет ждать её слова в ответ.

Размягчился снег, воздух пах солнцем. Но я пряталась от весны в четырёх стенах, закрывала окна, отключала телефон. Мне никого не хотелось видеть: ни ребят, ни Виктора. Я боялась разлуки и боялась встреч. Мне не нравились итоги, к которым мы пришли с ребятами после наших общих лет: видеть одиночество Олега, Глеба, Даши, Шуры невмоготу. Невмоготу видеть Шурино равнодушие к математике, неприкаянность Глеба и Ирины — до сих пор они не выбрали вуза, в который поступать…

Уроки тянутся еле-еле, а дни летят стремительно…

Сегодня утром было солнце, а к полудню спряталось. Скорее бы кончились уроки. Удрать бы из школы побыстрее! Как когда-то ребятам, теперь мне нужно спрятаться от всех. Мы поменялись ролями. Ребята хотят общения, «жизни хором», я хочу закупоренной комнаты.

— Мне срочно надо поговорить с тобой. — Виктор заступил дорогу, когда я спешила вниз по лестнице, чтобы сбежать домой. Я вздохнула: сейчас начнёт решать мировые проблемы. Хочу сказать ему, что очень спешу, но он неожиданно улыбается. — Елена собралась уходить от меня.

Я захохотала. У Виктора задрожали губы.

А потом мы оказались на Университетском проспекте, в аллее.

Он без шапки и был бы похож на мальчишку, если бы не лысина.

Значит, и он вовсе не благополучен, значит, и по его правилам «играть» нельзя?

— Чего ты хочешь от меня?

Так я и думала: весна пришла, хотя ещё жив холод, — кругом слякотно, от земли поднимается свежесть, рождающаяся только весной.

Мы ходим по одной и той же аллее, взад и вперёд. Мне пора домой. Но Виктор просит:

— Объясни мне, что происходит, я ничего не понимаю.

И я объясняю. Объясняю десятый раз подряд: Елена всегда одна. Ей хочется в театр, в гости, хочется позвать гостей домой. Она устаёт от учеников. Для неё ученики — живые, не то что для него. Ему важно вколотить в них сложные философские конструкции, а она…

— Она сегодня не ночевала… — Он не понимает, о чём я говорю ему. — Знаешь, она стала краситься. Ты знаешь, кто он? — У Виктора отвисла нижняя губа, как у ребёнка, голос дрожит. — Она твёрдо решила уйти? — Он останавливается посреди аллеи, заглядывает мне в лицо.

— При чём тут она? — взрываюсь я. — Дело не в ней, в тебе. Ты не видишь жизни, ты заумен! Ты не знаешь собственной жены. Тебе неинтересны люди. Для кого же ты строчишь свои теории? На что тратишь свой талант?

Он кивает, соглашаясь. А когда я перевожу дыхание, спрашивает жалобно:

— Она твёрдо решила уйти, а?

И снова я кричу:

— Ты слушаешь, что тебе говорят? Елене с тобой скучно. Елене нужны люди! Нужен ты. Ты знаешь, какою цвета у неё глаза? Ты знаешь, какую еду она больше всего любит? Ты знаешь, что у неё нет зимних сапог и всю зиму она ходит в полуботинках? Ты знаешь, что у неё тяжело больна мать и она каждый день везёт в больницу кур и бульоны? — Пытаюсь сама себя убедить, что дело обстоит именно так. — Если бы ты вгляделся в нас, изучил нас, как изучаешь книжки, твои концепции резко бы изменились. Твоё добро, твоё зло — абстрактны. Только потому, что я всё время рядом и сама долблю тебе свои проблемы, тебе кажется, что ты знаешь меня.

— Я не понимаю, чего ты хочешь от меня. Ты мучаешь меня. — Он сморщился. — Ты скажи, она уйдёт или нет?

И я не понимаю, чего хочу от него. Мне его жалко. Наверное, Елена в самом деле уйдёт.

— Ну, пожалуйста, впусти в сознание то, что я долблю тебе: не с Елены начинай, с себя. Смотри, ты ватный, ты механизм для абстрактного мышления, а не мужик. Да стукни кулаком по столу! Увези её в дом отдыха! Скоро каникулы. Ты-то сам знаешь, что ей, ей как бабе, нужно, а?

— Ты объясни мне, что происходит, — жалобно просит Виктор.

А что объяснять, когда я сама ничего не знаю. И так, как я живу, — плохо. И так, как Виктор живёт, — плохо. Он один. И я одна. И вовсе наша жизнь не зависит от наших философских воззрений и методов преподавания.

— Ты объясни мне, а? — просит Виктор. — Я пойму. Знаешь что, уговори её остаться, а?

Дома тихо. Скоро Рыжик придёт с продлёнки, муж — с работы. А пока я успею проверить хоть несколько тетрадей.

Звонят в дверь. Не буду открывать. Меня нет дома. Разговор с Виктором, потом с Еленой, потом очереди за продуктами, потом обед, который никак не сварится… не хочу никого видеть.

Снова звонят, уже настойчивее.

— Иду же! — кричу раздражённо.

В дверях — Геннадий.

Наверно, у меня очень глупая физиономия, потому что Геннадий спрашивает:

— Что с вами?

Он пришёл ко мне впервые.

— Заходи.

Я не знаю, о чём с ним говорить.

Закипающая вода бьётся о стенки чайника. Сыплю в чашку Гены песок, выкладываю печенье, мажу хлеб маслом.

— Научите меня жить, — говорит Геннадий тихо. — Скажите, кто я? Сумею ли кому-нибудь что-нибудь… — Он запнулся и смотрит на меня жалким взглядом, каким смотрел в Ленинграде.

Я, наверное, снова выгляжу глупо, потому что он снова спрашивает:

— Что с вами?

— Пей чай.

Он послушно пьёт чай, не размешав сахара.

— После Ленинграда вы знать ничего не хотите о нас, — вдруг говорит он. — Вы звали меня, а сейчас я вам не нужен. Что случилось? Скажите, не бойтесь, я вас пойму. Вам плохо? Мне тоже плохо, — поспешно добавил он. — Я пришёл к вам потому, что мне плохо.

И это тоже искусственно? Играет? Пришёл посмеяться надо мной? Раскочегарить меня, чтобы я стала говорить умные слова?

Но Геннадий был взволнован так же, как в Ленинграде, ночью. Он очень торопился:

— Вы говорили, чтобы я берёг мать, потому что она одна растит меня, она, мол, несчастная. А знаете вы, как я живу? С утра и до ночи она твердит, что я обязан платить ей за то, что она отдала мне жизнь, пожертвовала собой, а вы говорите: отдавай, ничего не требуя взамен… — Геннадий не знает, куда пристроить руки: они берут бутерброд и возвращают его на тарелку, беспомощно падают на колени. — Зачем она меня рожала? Я не просил! — говорит он жёстко. — А родила и я не нужен ей, пусть бы отдала в детдом. Я не о том. Я поверил вам и решил наладить с ней отношения. Раньше всё от неё скрывал, а теперь откровенно… Вы не знаете, я пишу, — перескочил он. — У меня есть пьеса, повесть. Ну, это неинтересно. Я не о том. — Геннадий бежал по словам, как по городу, спотыкаясь на поворотах и углах. — Я пишу зло — обо всём, что понимаю. Вы знаете, как я понимаю, я не верю людям, что же мне делать? Да я о каждом мог бы написать целую пьесу, столько знаю о каждом… все четыре года собираю. Я не о том. Я влюбчивый, и, естественно, у меня много знакомых девушек. Как-то под настроение взял и рассказал матери. А потом в Ленинграде что-то случилось, Даша мне сказала «подлец», Даша отвернулась от меня, а Даша… — Он замолчал. Заговорил уже совсем другим тоном: — После Ленинграда я тут пошёл к одной. Вдруг звонит моя мамаша — она выкрала мою записную книжку. Кричит на весь город. Слышать не могу её голоса. — Геннадий залпом допил дымящийся чай. — Даша меня… подлецом окрестила, — повторил он. — Ну, так оно и есть, ничего не могу делать, я и пришёл к той девчонке извиниться, обидел я её! «Гоните Генку! — кричит истошно моя мамаша. — Не верьте ему! — кричит. — У него таких, как вы, навалом».