Даша тоже говорила, что таких, как она, у меня — навалом. Это слово можно связать с зерном, с картошкой…
— Я ненавижу мать. — Геннадий смотрел на меня, как давеча Виктор, — смятенно, словно от меня зависела вся его жизнь. — Только я могу, получив паспорт, потерять его на семнадцатый день. Они пришли, милиционер и депутат, посмотреть на меня — какой такой растяпа? Я не прячусь за мать. Я сам. Но вы поймите… я иногда хочу исчезнуть и от вас, и от матери. Вы — два разных мира. Я между вами болтаюсь. То жарко, то холодно. Они пришли, когда меня дома не было. — В глазах Геннадия застыл страх. — Она, мамаша так называемая, показала им мой тайник. Вскрыла. Стала рассказывать, какая я сволочь. Отдала им мои дневники за четыре года, записи о каждом, мою повесть, пьесу, письма, а они злые… — Геннадий стоял, бессильно уронив руки. — Там совсем не то написано, что думаете вы, не так, как вы понимаете. Там голый я. И письма неотправленные. Я как-то решил вам всё высказать и не отправил. Повесть о неудачнике… там всё, чем я жил. Правда о жизни.
— Как ты её понимаешь, твою жизнь?
Он сел, сник, точно я его ударила.
Я пошла из кухни в комнату, сняла толстую жёсткую кофту, которая панцирем сдавливала меня, включила в комнате свет. Я не знала, как вести себя с Геннадием. Вот в его жизнь никогда не вмешивалась. Он жил, как хотел. Как думал. А оказался самым одиноким среди нас. Он сам пришёл к нам. Мы не звали его. Да он давно рвался к нам, грубил, шёл напролом, чтобы только его заметили. А мы бежали от него, боясь испачкаться, боясь обидеться, боясь унизиться. Что сказать ему? Чем помочь? Посоветовать уйти от матери? А где он будет жить, на какие деньги? Разве можно вставать между матерью и ребёнком? Никому, никогда. Снова толкать его к матери? Ханжество.
— Она забыла, как хлестала меня веником по лицу, — встретил меня Геннадий, когда я вернулась в кухню. — Я злой, я люблю делать людям больно, я никому не верю. Но сейчас мне больно! Я… — Геннадий оглянулся на забитое снегом окно, встал, задёрнул штору, поёжился. — Я боюсь. Что со мной теперь будет? Они меня отправят в колонию? Тогда погиб университет. Я всё-таки ещё хочу сказать своё слово. Мать не имела права… Я ведь мог написать то, что думаю, правда?
— Как ты её понимаешь, Гена?
Осторожно, впервые, взяла в свои руки его ледяные, беспомощно висящие пальцы.
В эту минуту в замке проскрежетал ключ. Я вздрогнула.
Пришёл муж. Он пришёл много раньше, чем всегда. Я повернулась к нему. Издалека, из передней, он удивлённо смотрел на меня — наверное, я была ему незнакома сейчас: от отчаяния перед собственным бессилием во мне клокотала злоба. Он закрыл дверь к нам в кухню и долго возился в передней, в комнате, в ванной.
— Ты зря киваешь на мать, ты не мог не знать, что причиняешь людям боль, издеваясь над ними. — Я сдавила его потеплевшие пальцы. — Тебе хочется иногда, чтобы кто-нибудь отогрел тебя. А не ударил. Так ведь?
Спиной всё время ощущаю присутствие в доме мужа. Неожиданный приход его соединил искусственно два мира. Я должна быть вечером другой, не учителем, а во мне сейчас — Генино отчаяние, Генин страх. Это враньё, что уже поздно что-нибудь изменить. Я ещё могу его вытянуть. Могу помочь. Внезапно вижу его не жестоким — не умным подлецом. Держа в своих руках его тёплые пальцы, через них принимая в себя его боль, вижу его ребёнком, который ещё научится делать людям подарки.
— Я возьму твои бумаги из милиции. А ты уходи из дома, беги как можно скорее, — неожиданно для себя говорю я.
— Куда? — торопливо, готовно спросил Генка.
— К отцу, — вырвалось у меня. — Найди его. Мне кажется, он неплохой человек.
Геннадий растерянно уставился на меня:
— А он был у меня? Правда, мать когда-то говорила, что он мерзкий, что она запрещает мне даже думать о нём.
— Мы найдём его. Пройдёт полгода, ты поступишь учиться. Сможешь жить в общежитии.
Муж ходил по дому, и шаги его были жёсткие — недовольные.
— Иди, Гена, иди, пожалуйста.
Я превращалась на глазах Гены в вечернюю, примужнюю, и он удивлённо, в третий раз за вечер, спросил:
— Что с вами?
Открыв Геннадию дверь, провожая его взглядом, я увидела Рыжика, взбирающегося по лестнице.
— Мама! — Она, не заметив Геннадия, перескочив верхние ступеньки длинными ножками, ткнулась в меня мокрой рожицей, а в волосах снег ещё не растаял. — Ты только не расстраивайся, мамочка, я получила двойку.
* * *
Ирина побежала искать Дашу сразу после собрания — не нашла. Не было её дома и в пол-одиннадцатого вечера. И на другой день Даша не пришла в школу, а телефон не отвечал.
Что с ней случилось? Ну поспорили, и ладно. Конечно, Глеб переборщил. Ушла Дашка, он тут же стих, согласился на всё, что они задумали. Чего она-то взъелась?! Будет вечер! Ещё какой!
Обежала всю школу, сунулась во все потаённые места. Нет Даши. Может, в «Москве» ест мороженое? Нету.
Вдруг под машину попала? Или застряла в лифте?
Снова Ирина крутит телефонный диск.
И вдруг вспомнила. Да она в кафе! Не раз вместе прятались там от холода и ледяного ветра. Крохотное, на несколько столиков, в самом центре Москвы — очень уютное кафе.
Конечно, там. Ирина вскочила в троллейбус.
Убегала дорога, убегали дома, пешеходы — Ирина стояла у заднего стекла, смотрела, как тает зима, растекается грязь под ногами людей и колесами машин, слепит в глаза солнцем.
Без Даши пусто. Пусть себе вдут уроки.
Как весело бегут назад деревья и дома!
Слетев с подножки, почти сразу очутилась у тугой дубовой двери, потянула на себя.
В кафе всего-то человек пять. И Даша. Пишет что-то.
Ирина подошла к столику, резко двинула стулом, уселась напротив.
Даша продолжала писать.
Кашлянула.
Даша не услышала.
Положила руку на исписанный лист.
Даша подняла лицо — углами встали брови, глаза темнели чужим цветом, губы узкие — плотно сжаты.
— Ты? — Даша не удивилась — расстроилась. — Что тебе?
— Дашенька, — Ирина вся горела от нежности, — я решила с тобой в архитектурный. Знаешь, все согласны! Как ты ушла, Глеб такое, такое напридумывал. Такие стихи читал… — Ирина осеклась и повернулась туда, куда смотрела Даша.
В тёмном углу, куда едва проникал свет из окна, сидел старик. Старик как старик. Ну, может, брови слишком густы, ну, может, глаза похожи на пуделиные — блестящие пуговицы. А так старик как старик.
— Ты зачем пришла? — холодно, как у чужой, спросила Даша.
— Вечер… Ты хотела.
— Я никакого отношения к вечеру не имею.
— Что с тобой? Как же я без тебя? — От Даши веяло таким беспощадным холодом, что Ирина осеклась. За что, за кого Даша обиделась? Сама Глебу наговорила чёрт-те что… — Сперва они не поняли, чего мы хотим, потом контрольную никто толком не решил. — Ирина ловила Дашин взгляд и не могла поймать. — Потом, скоро экзамены. А тут вечер…
— Зачем ты пришла?
— Я… к тебе. Не уходи от меня. Я тоже в архитектурный… Не бросай…
— Ты видела старика? — Обеими руками Даша повернула её лицом к себе.
Ирина покосилась в тёмный угол. Угол пуст, лишь на столе пустая сковорода из-под яичницы и чашка.
Даша с ума сошла! Заболела! Ирина вырвалась из её ледяных ладоней.
— Ты зря пришла. Каждый человек сам решает свою жизнь. Я решила. И теперь у меня есть дела, касающиеся только меня одной. — Не болезнь, раздражение в Дашином лице. — Я вовсе не «Бюро добрых услуг», я не занимаюсь благотворительностью, как ты, — сказала небрежно. — Мне с тобой смертельно скучно.
Ирина кинулась к выходу. Столкнулась с кем-то, кого-то отпихнула и очутилась на улице.
Снова троллейбус, снова убегают от неё асфальт, люди и дома. За что? Что она сделала Даше? Это невозможно. Она не хочет быть одна. Хоть с кем-нибудь поговорить! Оглянулась. На переднем сиденье — фигурка. Девочка лет десяти. И больше никого во всём троллейбусе!
Федя любит её. Он такой смешной… портфель носит, мороженое покупает. Скорее к нему! Успеть бы к перемене! Издалека, из конца коридора, увидела. Подбежала. Потянулась лицом к его лицу.
