Он молча стелил постель.

— Я очень люблю тебя, только тебя, — сказала я. — И у меня нет любовника.

На минуту он задержал руку, разглаживавшую одеяло, и шагнул из комнаты — умываться.

Снег засыпает беду. Целую неделю идёт снег. Он засыпает потери.

Муж уехал в командировку. Квартира пуста. Я, как и всегда, в свой свободный день сижу за письменным столом. Но это видимость. Я не могла работать при нём. Теперь не могу работать без него. Я не могу без него есть. Я не могу без него думать. Не могу читать. Он был моим тылом, надёжным, защищающим меня от меня самой, только раньше я этого не понимала. Потому и смогла закружиться вторая планета — был он! Потому и могла я нестись по снегу и мокрой глине — был он! Он был мной. Суховатый, любящий, цельный, единственный на земле, без которого во мне отмирает целая жизнь.

Плакать не могу. Куда написать ему, не знаю. Я знаю: он никогда не вернётся ко мне. Он ушёл — пока в командировку.

Вернись. Надо уметь прощать неосторожные слова, болезни, непонимание. Надо учиться говорить друг с другом. Если любишь, если люблю, значит, не кончена любовь, не умерла, она — в новом пути, она в новом развитии. Вернись.

Но я знаю, он не сумеет вернуться. Он не умеет прощать. Он не преодолеет себя — я порушила его гордость! «Вернись, — шепчу упрямо. — Нам нельзя друг без друга. Вернись».

Звонок. Продолжаю сидеть. Руки, ноги парализованы. Снова звонок. Медленно, с трудом передвигая негнущиеся ноги, подхожу к двери.

Открываю. Ко мне пришли Костя, Глеб, Шура и Геннадий. Лихорадочно смеюсь, едва удерживая слёзы.

Костю не узнала: вместо щёк две ватные подушки, вместо глаз — узкие щели с короткими ресницами. Куда делся Костя? Крепко обнимаю его, целую. И вижу, наконец, его глаза — они с надеждой смотрят на меня.

Да, у нас с ним погибла Даша. Как странно, уехал в командировку муж, и я забыла о Даше, о ребятах, о себе как учителе.

Костя смотрит на меня так, словно я могу ему вернуть Дашу. Отворачиваюсь от него.

Геннадия не узнала: у него бегал взгляд и была закушена губа. Я крепко обняла его, поцеловала в зажмурившийся глаз. Оказывается, я очень рада его видеть. А он прижимается ко мне головой, как когда-то Даша, и замирает. Его волосы щекочут мне щёку, ему стоять так неудобно, потому что он высокий.

Наконец я бережно, двумя руками поднимаю его голову, снова улыбаюсь ему, и он в ответ, неловко сморщившись, улыбается.

— Почему вы не в институте? — спрашиваю, разглядывая их шапки в руках, их лица. Ребята в снегу. Ответа от них не жду, я вспоминаю, что у меня сейчас день рождения. — Залезайте. — Я улыбаюсь им. — Будем пить чай.

И вправду я очень хочу чаю.

Они всё ещё стоят за дверью.

— Вы ждёте, когда растает снег? Скоро. Снимайте пальто.

Они послушны. Как я рада, что они пришли ко мне, именно сегодня, в день моего рождения, в мой свободный день!

И вот мы пьём чай. Как Даша была права: зачем отдыхать? В воскресенье, в праздник, в свободный день человек выбивается из своего ритма и остаётся наедине с собой. Этого делать нельзя. Даша… не надо о Даше.

— Вы пришли поздравить меня с днём рождения? — улыбаюсь я. — Тогда почему не поздравляете?

Глеб щурится. Он щурится нехорошо, как щурился в Торопе, когда они с Дашей не поверили Косте.

— Нет, мы пришли не поздравить. Поздравлять мы придём вечером, — скрипуче говорит Глеб, как говорил когда-то в Торопе. — Мы пришли сказать вам, что вы не имеете права…

— На что ещё я не имею права? — смеюсь я. Искоса взглядываю на Геннадия — он низко склонился над чашкой.

Глеб краснеет своим прекрасным кирпичным румянцем.

— Нас вызвал Сергей Петрович. Я знаю, почему вы решили так. Это глупо, вы ничего не поняли.

Пытаюсь забить слова Глеба, громко размешиваю чай — ложка сердито бьётся о стенки чашки.

— Хватит, Глеб. Кажется, я давно совершеннолетняя. Оставь мои проблемы мне. Не желаю сегодня быть серьёзной и думать о делах, — добавляю я. — Сегодня идёт снег. Или ты не видишь этого?

Глеб встал:

— Тогда я лучше пойду. Чего стоят все эти годы, когда я не имею права сказать, что вы не поняли Дашу? Она говорила о другом. Да если бы хоть на минуту она или мы усомнились… писем не было бы — вам! Вы не поняли. — Глеб холодно смотрит в белое окно. Я вижу, как он отбрасывает мои обидные слова. — Вы не должны уходить из школы. Я знаю всё, что вы скажете: что нам труднее жить, чем другим. Это так! Но зачем нам глупость бездумия? Зачем нам лёгкие связи, лёгкие дружбы? Я не о том. Все годы вместе с вами я пытался понять, кто я, что могу, вы помогли мне осознать себя, стать сильным, не улыбайтесь, это не так смешно, как кажется. Я болтал, а вы учили меня делать конкретное дело: учиться думать о других, вообще думать, понимать прочитанное, работать. Благодаря вам я все ценности увидел по-другому, жить начал полно. Не то я хочу сказать. Вы сами выворотили нас наизнанку, чтобы мы поняли себя, научились любить. Мы научились любить и думать друг о друге. Разве это плохо? Мы поняли, что страдание — тоже жизнь, без страдания нет жизни. Даже если всю себя и свою жизнь вы отдадите нам, вы не сумеете избавить нас от наших проблем и наших страданий. Это и есть жизнь, и мы должны прожить её сами. Что вы хотите понять? Хотите, чтобы всё как по маслу? А так не бывает… Вы хотели, вот мы все вместе. Чепуха. Я не умею с вами разговаривать. Я привык, вы всегда правы. Коська не будет пить. Генка сам выгладил себе рубашку. Остальные носятся по городу, готовят сегодняшний вечер, а нас сюда погнали, от имени всех. Ну что вы смотрите, как на дурака? Мы пришли, чтобы вы взяли своё заявление назад. — Глеб помолчал и заговорил снова: — Я пришёл сказать вам, что уже работаю в детской комнате милиции, это моя общественная работа в институте. Всё, как вы хотели. Как Даша хотела.

Продолжаю мешать ложкой чай — ложка стучит о стенки чашки. Собственно говоря, что случилось? Ну поговорили. Я очень рада, что Глеб попробует жить для других. Но я решала, я решила. Моё внутреннее дело: уйти или не уйти из школы. Эти дети, значит, и так останутся со мной, теперь я это знаю, но я не хочу знать это такой тяжкой ценой, ни с кем другим никогда не хочу пережить ничего подобного.

— Я тоже так думаю, я тоже прошу, — хрипло говорит Геннадий. Он смотрит на меня детским просительным взглядом и снова склоняется над чашкой. — У меня вся жизнь переменилась.

Шурка дотрагивается до моей руки:

— Мои сёстры учатся у вас, в седьмом «В». Они говорят, что им никогда не было так интересно. Не бросайте их.

За окном идёт снег.

— Мы вечером ещё раз придём, можно? Мы сейчас просто так, — покорно говорит Шура, перехватив мой взгляд.

— Я вас очень прошу… — Геннадий снова смотрит мне прямо в лицо. — Не нужно уходить. Как же мы все…

Какой Геннадий ещё маленький!

Глеб быстро глотает чай. Кусок торта с белым кремом лежит нетронутым на его блюдце. Глеб с детства не любит тортов и пирожных.

Мы пьём чай.

Когда бегу к троллейбусу, когда мою кастрюли, когда читаю Рыжику про Маугли, вершатся события, каждую минуту: в стране, во мне, в природе.

Когда мы пьём чай… Когда идёт снег…

1970 год

Молоденькая учительница, готовая на все, чтобы превратить своих учеников — трудных подростков — в людей, умеющих и думать, и чувствовать…

Но — не слишком ли много сил отдает она питомцам?

Остались ли в ней еще силы, чтобы любить и быть любимой, чтобы отстаивать собственное право на ОБЫЧНОЕ ЖЕНСКОЕ СЧАСТЬЕ?

Неужели она обречена на одиночество?

Или, возможно, нежданная любовь встретит ее в самый трудный миг?

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.