В моей это власти или не в моей?
Глава третья
А воскресенье всё длится. За работу нам платят натурой. Сегодня привезли тушу телёнка, и мы разделываем мясо на кухне, в маленьком бревенчатом домике. Руки не слушаются. Ну и удружили нам колхозники! Телёнок смотрит на меня сквозь мутную плёнку. Я и так не люблю мяса, а после этого испытания и вовсе никогда не смогу есть. Лучше не думать ни о том, что телёнок ещё тёплый, ни о том, что ещё полчаса назад он бегал. Что делать, так уж устроена жизнь: мясо — основная еда, ребят надо хорошо кормить, они растут. Вот сварим побыстрее обед и отправимся на лодках: Ирина очень хотела. Поплывём из озера в озеро, и солнце будет простреливать нас сбоку. И лилий наберём. А сейчас надо приготовить обед. Протягиваю Глебу кусок, чтобы он положил на сковороду.
Глеб берёт его двумя пальцами, торопливо кладёт. Говорит жалобно:
— Не могу, телёнок смотрит на меня, — и, ссутулясь, уходит из кухни.
— Лопать небось не побрезгуешь! Цаца! — кричит ему вслед Олег. — Может, мне тоже не нравится? Мог бы потерпеть, раз дежуришь. — Пошуровав в плите кочергой, вытирает тряпкой руки, поправляет куски на шкварчащей громадной чугунной сковороде.
Бедный Глеб.
Олег отбирает у меня нож и срезает с туши телёнка мясо. У него получается легко, словно он делает самое приятное дело в жизни.
— Ну не могу, Олег. — В дверях Глеб, с тем же жалостливым выражением. — Хочешь, весь день буду мыть посуду?
— Иди гуляй! — Стоя на коленях, Олег величественно взмахивает ножом. — Мир без крови, розовенький, в цветочек. Цаца! — Он смеётся дребезжащим смехом.
Глеб исчезает.
— Зачем ты так? Довольно трудно привыкнуть к тому, что ради нашей сытости нужно убивать живые существа. Одно дело, когда человек не видит, из чего получается бифштекс, другое — вот тут, перед тобой, лежит только что убитый детёныш. Глеба вполне можно понять.
Олег накладывает мясо на вторую сковороду.
В моей юности жило главное слово «надо». Оно было богом, приказом, силой. «Надо» вопреки «хочу» и «могу». Даже если ничего «не надо», всё равно надо выдумать «надо». И я привыкла подчинять себя этому всемогущему «надо»! У них же главное — «не хочу», «не могу». Может, и надо знакомить их с жестокими сторонами жизни, как произошло это сейчас…
Сковороды плюются маслом. Огонь поджигает брызги, они вспыхивают ярко, бело.
— Отбивные небось любит? — Олег прикидывает, как лучше разделать телёнка. — За обе щёки уплетает!
Мне не по себе от его деловитости, и, закусив губу, иду к поленнице, за дровами. Свежие огурцы, растёртый молодой лист, талая вода — всем этим пахнут только что распиленные дрова!
Скорее в лодки и — поплывём по озёрам!..
На кухне — тревожный запах крови. Кинула в печь полено. Пламя примялось, но тут же со всех сторон, жадно впилось в полено.
— Кто не любит отбивные, а? — Олег смотрит на меня, а я смотрю в огонь. — Вы правы, легче не знать, каков путь к ним. — Его снисходительный голос становится злым. — Но ведь он — чистоплюй, нет, ханжа! Пусть помнит, все мы ходим по земле, едим мясо, а иногда заглядываем и в сортир. Что же делать, если надо?!
Мне стало неприятно, словно Олег оскорбил меня. Наверное, и меня считает чистоплюйкой: видит ведь, что даже есть при них стесняюсь… Но Олег и не думал обо мне. Разделал телёнка и аккуратно укладывает нарезанные куски в таз, напевает:
Сули-мули, сальвотики-дротики.
Скоро обед. Надо посолить суп и мясо.
* * *
Вечер душный. Даже в просторной комнате, с настежь распахнутыми окнами, не хватает воздуха. Олег, зажатый ребятами, перебирает струны гитары. Обычная вечерняя картина.
А в тайге по утрам туман,
Дым твоих сигарет.
Если хочешь сойти с ума,
Лучше способа нет…
— Смотрите! — Фёдор подводит меня к столу, сплошь устланному ещё мокрыми фотографиями. Прозрачно-зелёная ветка берёзы, гусеница на стебле, Даша смеётся.
Ребята тесно прижались друг к другу.
Как будто бы всё хорошо, почему же так тревожно? Из-за Глеба с Дашей, Дашиных слов или из-за мамы? Почему мне сейчас неприятен и чужд Олег? Чего-то я не понимаю в этом нашем воскресенье.
Если друг оказался вдруг
И не друг и не враг, а так… —
поёт Олег.
— Я хочу поговорить с вами. — Глеб смотрит за окно, и я не могу разглядеть его лица. О чём поговорить: о телёнке, о бессонной ночи?
За окном сумеречный лес. С войны боюсь темноты. Всё мне кажется, дерево не дерево…
— Я хочу жениться на Шуре, — говорит Глеб. — Ведь разрешают же в отдельных случаях?
Этого ещё не хватало нам сейчас! Сощурившись, Глеб вглядывается в темноту, в притаившийся врагом лес.
— Только как с мамой будет? Я один…
— Пить, — раздалось вдруг.
Мы обернулись.
Костя до самых губ натянул серое одеяло.
— Ты чего, Коська? — склонился над ним Глеб. — Что с тобой?
Когда это Костя улёгся? Почему я не заметила, что он заболел? Плавал он с нами на лодках или нет? Не заметила… Странное у Кости лицо с закрытыми глазами.
А я еду за туманом, за туманом,
За туманом и за запахом тайги… —
самозабвенно поёт Олег, и от его голоса стучит в голове.
Лоб горячий. Простуда? Отравление?
— Что болит у тебя, Костя? — спрашиваю растерянно.
Глеб губами коснулся Костиного лба.
— Что у тебя болит? — растерянно повторил за мной.
Костя молчит, а Олег поёт во весь голос.
— Ты говорить можешь?
— Да замолчи ты! — отчаянно и громко крикнул Костя. Открыл глаза, нашёл взглядом Дашу, снова закрыл. — Мне плохо, а вы орёте.
Глеб смотрит на него удивлённо.
— Что… голова, горло, живот? — допытываюсь я.
— Не знаю.
На простуду не похоже. Ни насморка, ни кашля.
Пошла к себе за градусником. Воспаление лёгких? Не похоже. Теплынь такая, где он мог простудиться?
Солнечный удар? Болела бы голова. Почему-то опухли губы…
Скорее померить температуру!
С трудом приподнявшись, Костя пытался губами поймать край стакана с водой, что держала Ирина. Его трясло. Лязгнули о стекло зубы. Он откинулся на подушку, натянул одеяло до глаз и уставился в потолок. Шура поправила одеяло. Издалека, от двери, встревоженно смотрела Даша.
— Что болит, а?
— Вот и погуляли в воскресенье…
— Ну и дохлятина! Это брюква его доконала!
— А ты задачку реши, сразу оклемаешься, — растерянно топтались вокруг ребята.
Градусник показал тридцать девять и восемь.
Какая духота!
— Врача надо.
— Нашёл время болеть!
— Мама, он спать хочет.
Если не простуда… отравление? Надорвался, таская вёдра с водой? Приступ аппендицита? А может, у него почки больные?
До больницы двадцать километров лесом! Напрямую до колхоза — лес, озёра и километр песка. Не менее двух часов…
— Мне страшно! — из-под одеяла глухо сказал Костя. — Вы слышите, страшно!
Я встретилась с насмешливым взглядом Геннадия.
— Ты чего это распускаешься? — тихо спросил Глеб.
Только спокойнее. Главное — не паниковать.
Ирина, стоя на коленях, с ложечки поила Костю чаем. Он взял у неё чашку, выпил залпом.
— Ещё! — Он жалобно смотрел на Дашу, прислонившуюся к косяку двери. — Ничего у меня не болит. Оборвалось что-то… в животе.
«Аппендицит!» — похолодела я.
— Даша! — позвал он, но Даша не пошевелилась, так и стояла возле двери. Тогда Костя начал дрожать. На глазах вспухали губы и веки. — Чего же вы все стоите? Мне очень страшно, слышите? — закричал он снова.
