Кровавые сражения при Вязьме и Дорогобуже, где погибло до 10 тысяч французов, уничтоженных войсками Милорадовича и Платова при содействии партизан, обнаружили всю силу разрушения, постигшего великую Наполеоновскую армию на пути ее отступления: солдаты ее думали уже не о сражениях, а лишь о поддержке своего существования. Уже в первые дни отступления французы, за недостатком лошадей, принуждены были бросить тяжести, пушки, фуры с добычей и съестными припасами, и взрывать зарядные ящики и артиллерийские снаряды. В Можайске и Гжатске французы вынуждены были оставить своих раненых и, по приказанию Наполеона, стали жечь уцелевшие еще села и деревни и пристреливать русских пленных. Им едва давали по куску конской кожи на пропитание, и убивали тех из них, кто не мог идти. Усталые пленные, предчувствуя свою участь, завидя вдали на дороге церковь, старались дотащиться до нее, становились по нескольку рядов у дверей паперти и их расстреливали. Но французы уже сами начали страдать от голода и холода. Холода начались с 15 октября, по ночам было до 4 градусов мороза, и это тяжело отзывалось на плохо одетых, усталых и голодных солдатах. Вокруг потухших бивуачных огней можно было видеть сотни солдат, застывших от холода и с отмороженными членами. И солдаты, и офицеры стали укутывать себя всем, что попадалось им под руку: одеялами, женскими платьями, священническими облачениями. Мало-помалу значительная часть французской армии по внешнему своему виду представляла сбродную толпу, а не благоустроенное войско. И в то время, когда толпа эта двигалась по дороге, справа и слева от нее являлись казаки, хватали отсталых и собирали добычу, действуя совершенно безнаказанно, потому что у французов почти вовсе не было кавалерии.
Но бедствия французской армии только еще начинались. С 23 октября пошел сильный снег, а с 25 октября началась страшная метель. «Мы приближались к Дорогобужу, — рассказывает очевидец-француз, — и находились от Смоленска в 56 верстах. Мысль, что в три дня мы достигнем этого города, возбуждала всеобщую радость. Но вдруг изменилась погода. Солнце скрылось за густыми облаками, сырой туман наполнил воздух, сильными хлопьями начал падать снег, и небо и земля слились вместе. Порывистый ветер с яростью свистал по лесам, пригибая к земле деревья и, наконец, земля превратилась в белую, бесприютную пустыню. В это ужасное время солдаты, удрученные ветром и снегом, не могли различать большой дороги, падали в канавы, которые шли по обеим ее сторонам, и они служили им гробом… 25 октября стоял такой туман, что ни зги не было видно, и трещал мороз свыше двадцати двух градусов. У нас губы слипались, внутри носа стыло и самый мозг, казалось, замерзал. Мы двигались в ледяной атмосфере. Весь день не только не видно было неба, но даже и тех, кто шел впереди нас». Общее несчастье, общие лишения, уравнивали солдат и офицеров: в них погасало сознание долга и чести, а действовал лишь инстинкт самосохранения. В толпе безоружных, имевших маскарадный вид, нельзя было различать чинов и степеней: все они искали только случая приткнуться к разведенному костру и раздобыть бы хотя кусок лошадиной падали какими бы то ни было средствами. Места бивуаков обозначались обыкновенно трупами замерзших солдат. Говорили, что французы начали уже есть человеческое мясо.
«От Вязьмы к Дорогобужу, — рассказывает один из русских офицеров, участвовавших в преследовании, — мы шли большой Смоленской дорогой и с ужасом видели на ней беспрерывное кладбище или как бы действие опустошительной чумы: на каждой версте лежало по нескольку десятков лошадей и трупы погибших французов; между ними валялись фуры или взорванные пороховые ящики. Видели, как у многих околевших лошадей вырезано было мясо, видели, о ужас! — в брюхе одной такой лошади француза, схватившегося обеими руками за печенку и, видно, хотевшего ее есть; но лютый мороз окаменил его в этом положении. Иные несчастные, оставшиеся на дороге, хотя и были живы, но от сильного изнурения и голода потеряли употребление языка и только слабым движением рук обнаруживали в себе остаток жизни. В таком положении нашли мы на дороге сидевшего под деревом белокурого, в тонком синем мундире, под треугольной шляпой офицера. Его глаза были полуоткрыты, голова склонилась на сторону, смутная бледность покрывала прекрасное лицо. Он не отвечал на наши вопросы, и, казалось, потерял уже зрение, только правая рука его двигалась к сердцу. Вдруг глаза его сделались неподвижны — и он угас пред нами. Такие ужасы производили неприятное впечатление. Хотя французы были наши враги и разорители, однако же мщение не могло заглушить в нас чувства человечности до такой степени, чтобы мы не сострадали их бедствиям. Многие солдаты отходили от этих предметов ужаса с сожалением и, будучи тронуты свирепостью войны, проклинали виновника оной, Наполеона».
Трудности зимних военных действий при таких невероятных условиях не могли не чувствовать и русские войска, как ни заботился фельдмаршал о их здоровье. Кутузов отдал по этому поводу следующий приказ: «После чрезвычайных успехов, одерживаемых нами ежедневно и повсюду над неприятелем, остается только быстро его преследовать, и тогда, может быть, земля русская, которую мечтал он поработить, усеется костьми его. Итак, будем преследовать неутомимо. Настает зима, вьюги и морозы; но вам ли бояться их, дети севера? Железная грудь ваша не страшится ни суровости непогод, ни злости врагов: она есть надежная стена отечества, о которую все сокрушается. Вы будете уметь переносить и кратковременные недостатки, если они случатся. Добрые солдаты отличаются твердостью и терпением; старые служилые дадут пример молодым. Пусть всякий помнит Суворова: он научал сносить и голод, и холод, когда дело шло о победе и славе русского народа. Идем вперед! С нами Бог! Пред нами разбитый неприятель! Да будет за нами тишина и спокойствие!».
Когда Наполеон с гвардией и передовыми войсками добрался наконец 29 октября до Смоленска, то узнал, что отряд генерала Ожеро был взят русскими в плен, а вице-король итальянский разбит полками Платова на реке Вопи. Но еще более подавляющее впечатление произвели на него вести, что Витебск был взят графом Витгенштейном, отбросившим войска маршала Сен-Сира к югу, и что адмирал Чичагов идет на Минск: движения эти угрожали пути отступления Наполеона, согласно плану императора Александра и он мог очутиться в кольце русских армий. В Смоленске Наполеон думал остановить свою армию на несколько дней, дать ей продовольствие и отдых, и образовать отдельные части из офицеров и солдат, сохранивших оружие. Но оказалось, что в Смоленске, вопреки приходу Наполеона, не было сделано никаких заготовлений и находившиеся там запасы едва были достаточны для гвардии и передовых войск. Раздав все, что можно было, бывшим с ним войскам, Наполеон уже ничего не мог дать вновь подходившим корпусам, надеявшимся найти в Смоленске и теплые помещения, и продовольствие. Взамен того их встречала у стен города весть, что в нем нет ни припасов, ни свободных помещений и что нужно идти дальше. Они ломились в город, но их туда не пускали. По рассказу очевидцев, Смоленск 1 ноября представлял ужасное зрелище. «От Московской заставы до Днепра дорога была усеяна человеческими трупами и падалью. Московское предместье от пожаров сделалось полем. На нем и на снежной поверхности Днепра стояли фуры, зарядные ящики, лазаретные кареты, пушки, лежали пистолеты, штыки, барабаны, кирасы, кивера, медвежьи шапки, музыкальные инструменты, шомпола, тесаки, сабли. На набережной, между мертвыми телами, стоял длинный ряд фур еще с невыпряженными, но упавшими лошадьми и едва двигавшимися на козлах погонщиками. Тут же лежали лошади с выпущенною внутренностью и с разрезанными животами, куда неприятели вползали погреться или утоляли голод кониной. Где оканчивалась набережная, по дороге около городской стены, в шесть и более рядов, с лишком на пять верст, были брошены зарядные и патронные ящики, московские коляски, кареты, дрожки, военные кузницы. Неприятели кутались от холода в священнические рясы, стихари, женские сапоги, обвертывали ноги соломою, на головы надевали капоры, жидовские шапки, рогожи».
