Кутузов действительно писал Растопчину, что приготовляется дать новое сражение под стенами Москвы, но едва ли мог придавать серьезное значение для военных действий толпам московских жителей, собиравшихся по зову Растопчина. Зная его издавна, Кутузов боялся какого-либо необдуманного поступка с его стороны, который мог бы вредно отразиться на положении армии, им предводительствуемой: для него важно было, например, обеспечить армии свободное отступление чрез Москву, и, разумеется, несвоевременные пожары в ней могли затруднить его в виду неприятеля.

Но Растопчин был глубоко прав, донося государю, что население Москвы проникнуто глубокою любовью к Царю и Отечеству и готово на всевозможные жертвы. «Да будет слово «мир» далеко от Вашего Величества, — писал он. — Русские воспримут свое место во вселенной, и вы восторжествуете над вашим врагом. Может быть, это сбудется скоро. Ваши подданные проливают кровь и не скорбят».

Когда Растопчин писал эти строки, русская армия приближалась уже к Москве. 1 сентября Кутузов остановился у Поклонной горы и рассуждал с окружающими о невыгодах позиции, в которой предполагал он дать Наполеону битву под Москвою. В пятом часу приказал собрать в занятой им избе, в деревне Филях военный совет, на который приглашены были Барклай де Толли, Беннигсен, Дохтуров, Уваров, граф Остерман-Толстой, Раевский, Коновницын, Ермолов, Кайсаров и Толь. Большинство соглашались с мнением Беннигсена, что следует дать битву под стенами Москвы, тогда как другие примкнули к мнению Барклая, что для спасения отечества прежде всего нужно сохранить армию. Выслушав мнения собравшихся генералов, Кутузов закончил совещание словами: «С потерею Москвы не потеряна Россия. Первою обязанностью поставляю сохранить армию и сблизиться с войсками, идущими к нам на подкрепление. Самым отступлением Москвы мы приготовим гибель неприятелю. Из Москвы я намерен идти по Рязанской дороге. Знаю, ответственность обрушится на меня, но жертвую собою для блага отечества». Затем, встав со стула, Кутузов прибавил: «Приказываю отступать». Генералы разошлись в тягостном молчании.

Конечно, один Кутузов, пользуясь неограниченным доверием войск, мог принять на себя это решение и заставить всех безропотно себе повиноваться. Никто не сомневался, что для Кутузова участь Москвы была также дорога, как и всякому русскому. И действительно, Кутузов, отдав приказание об отступлении армии, всю ночь не спал и несколько раз плакал. Но когда полковник Шнейдер, бывший с Кутузовым в эту ночь, спросил его наконец: «Где же мы остановимся?» — Кутузов, ударив по столу, отвечал: «Это мое дело; но уж доведу я французов, как в прошлом году турок, что они будут есть лошадиное мясо».

Тотчас после военного совета, Кутузов уведомил Растопчина о своем решении, сделав распоряжение об удалении из Москвы раненых и больных солдат на заранее приготовленных 5000 подводах. Тогда же выехал из Москвы и преосвященный Августин, сопровождая две чудотворные иконы и захватив на 14 подводах часть церковного имущества. Огромное большинство святынь и церковных сокровищ осталось в Москве. Вслед затем вывезен был из Москвы пожарный обоз.

Жители Москвы узнали об отступлении армии лишь утром 2 сентября, когда авангард ее вошел в Дорогомиловскую заставу; в отдаленных же частях города узнали об этом уже тогда, когда Москва занята была неприятелем. За армией потянулись тогда и все жители Москвы, имевшие возможность оставить город. «Солдаты, — говорит очевидец, — шли уныло в рядах, генералы и офицеры — по своим местам… Мы прошли за Кремль, внутрь города, и всюду видели горе, плач и отчаяние. Офицеры стали сходиться для беседы о предстоящем, которое для всех было чрезвычайно непонятно; тут и рядовые, под предлогом напиться ускользали в ближайшие лавочки, дома и погреба, открытые как будто для угощения проходящих: там-то они прощались с матушкой-Москвой. Пред заставой мы вышли на большую широкую улицу, заставленную в несколько рядов обозами; коляски, брички, телеги ехали вместе с артиллерией по обе стороны… Тут представлялась странная смесь всякого звания людей и экипажей. Повозки были наполнены сундуками, узлами и перинами, на которых сидели служанки, а лакеи сзади повозок вели лошадей и борзых собак. Казалось, всякий второпях забирал только одни любимые предметы для спасения из города».

За Рязанской заставой, у большой дороги, молча сидел Кутузов, наблюдая за движением армии. Увидев это беспорядочное движение войск и жителей, и боясь, что французы могут ворваться в город и смять арьергард, он послал командовавшему им генералу Милорадовичу приказание, сколько возможно удерживать неприятеля и условиться с ним, чтобы иметь время свободно вывезти из города тяжести. Тогда Милорадович потребовал от французов, чтобы приостановили военные действия до следующего утра, угрожая, в противном случае, драться в Москве и оставить им одни развалины. Наполеон поспешил согласиться на это, довольный, что наконец-то Москва попала в его руки. Таким образом, еще многие жители Москвы успели из нее выбраться, бросив все свое имущество. Купцы, стоя у лавок своих, просили проходивших солдат брать товар. «Пусть достанется лучше своим, — говорили они, — чем неприятелю».

По словам современников, Растопчин боялся в Москве мятежа, но нельзя видеть, чтобы опасения его были справедливы. Напротив, он сам способствовал возбуждению народа, приглашая его разыскивать не существовавших среди его изменников и раздав ему 1 сентября бесплатно оружие, остававшееся еще в арсенале, для встречи неприятеля на Трех Горах. Народные толпы действительно собрались там в назначенное Растопчиным время, но он туда не явился, узнав о решении Кутузова покинуть Москву, а народ, прождав его долгое время, мирно разошелся. Но утром 2 сентября к дому Растопчина на Лубянке собрались огромные толпы народа узнать от него об участи Москвы. Растопчин, уже совершенно готовый к отъезду, вышел к ним на крыльцо в сопровождении двух арестантов: купеческого сына Верещагина и француза Мутона. На крики народа: «На Три Горы» — Растопчин сказал: «Подождите, братцы, мне надобно еще управиться с изменниками» и, указывая на Верещагина, прибавил: «Вот изменник! от него погибает Москва!» Не успел побледневший Верещагин сказать: «Грех вашему сиятельству будет», как ординарец Растопчина, по его приказанию, нанес Верещагину первый удар саблей в голову. Несчастный Верещагин упал, обливаясь кровью. Народ бросился на него, бил и терзал его тело и наконец повлек его труп по московским улицам. Между тем, Растопчин сказал, обращаясь к Мутону: «Тебе я оставляю жизнь. Поди к своим и скажи, что этот несчастный был единственный из русских изменник своему отечеству». Мутон бросился бежать, а Растопчин спокойно выехал со двора, направляясь к Рязанской заставе.

Этот «единственный изменник», которого Растопчин предал на растерзание толпы, был совершенно чист от этого преступления. Император Александр обратил впоследствии свое внимание на это дело, и Растопчин не мог представить для себя основательных оправданий. Кровь Верещагина осталась черным пятном на его памяти, свидетельствуя в то же время о том, что в годину вражеского нашествия в Москве не было и не могло быть измены.

Уже выехав за заставу, Растопчин услышал три пушечных выстрела, которые сделали вступившие в Москву французы, чтобы разогнать собравшиеся там народные толпы…

Велика была радость Наполеона и его армии, когда они 2 сентября с Поклонной горы увидели пред собою древнюю столицу России, сияющую куполами бесчисленных своих церквей. «Тысячами различных цветов блистал этот огромный город, — говорит один очевидец-француз. — При этом зрелище войсками овладел восторг; они остановились и закричали: «Москва, Москва!» Затем все прибавили шагу, смешались в беспорядке, рукоплескали, снова повторяя в восторге: «Москва, Москва». Так кричат моряки: «земля, земля!» после долгого и мучительного плавания. При виде этого позлащенного города, этого блестящего узла, соединяющего Европу и Азию, этого величественного средоточия, где соединялась роскошь, нравы и искусство двух лучших частей света, они остановились в гордом созерцании. Настал, наконец день славы; в наших воспоминаниях он должен был сделаться лучшим, блестящим днем нашей жизни… В это время забыты были все опасности и страдания». Занятие Москвы, казалось французам, должно было повлечь за собою заключение мира, теплые, спокойные квартиры и обильное продовольствие. Даже те из маршалов Наполеона, которые порицали движение его на Москву и советовали ему остановиться в Витебске или Смоленске, снова стали верить в гений Наполеона и мудрость его соображений. Все были уверены, что для спасения Москвы русские вынуждены будут согласиться на мир, предписанный завоевателем.