— Это ваш «джип», дядя Сережа? — спросил старший мальчик.

— Служебный, — ответил Кротов, и они поехали.

После той памятной ссоры Кротов с Дмитриевым так и не изжили до конца образовавшийся холодок в отношениях. Виделись отрывочно, иногда напивались ко взаимному удовольствию, а вот в семье Сашкиной Кротов почти перестал бывать, а потому Светлану видел редко, два-три раза в год по праздникам и, казалось, совсем забыл ее как женщину, которую знал когда-то.

Будущую жену свою Ирину он «вычислил» совсем молоденькой студенткой-второкурсницей; «довел» ее до диплома и только потом женился, хотя спал с ней со дня знакомства и трижды за студенческие годы отправлял на аборты. Жену он искренне любил как женщину и мать его детей, особенно Митяя. В постели с ней себя не насиловал, был доволен и горд собой и Ирининой встречной радостью. Вот уже много лет он не мотался по бабам и не искал их, а случайные пьяные случки, когда все равно с кем, по-мужски в расчет не принимались.

Так почему же именно сейчас, на этом кладбищенском разъезде, он все чаще и чаще поглядывал в надоконное плоское зеркало, где вздрагивало бледное Светкино лицо, и в голову лезли кощунственные в сей момент воспоминания и ощущения. Ругая себя последним козлом, Кротов мысленно снова и снова переворачивал Светку на живот, как она любила. Он заерзал на сиденье, усмиряя возникшее в штанах неудобство. «Вдову утешают в постели». Эта всплывшая в памяти гадость окончательно добила Кротова, и он сжал зубы и помотал головой от омерзения к собственному скотству, но ничего поделать с этим скотством не мог.

Через полтора часа, нахлебавшись поминального супа, водки выпил лишь полстакана, помнил о машине, — Кротов курил возле дверей кафе «Отдых», раскланивался с уходящими «гостями» — он не знал, как именуют компанию на поминках, — и вдруг сообразил, что в течение дня ни разу не позвонил в банк.

Он забрался в остывший «джип» и сразу же достал радиотелефон. Секретарша была на посту, доложила, что ничего чрезвычайного за день не произошло, зачитала перечень звонивших — тоже ничего серьезного, мелкие клиенты и вечные попрошайки.

Знакомый Кротову банкир из Нижневартовска, зарезанный в прошлом году на подмосковной даче, когда-то учил его, молодого финансиста, банкирскому уму-разуму. «Жадным быть нельзя, — говорил банкир, в недавнем прошлом официант из ресторана. — Но надо быть скупым, Сережа. Иначе пустишь по ветру и банк, и свое состояние. Если заработал за день два доллара — один отложи, на другой живи. Если заработал десяток — отложи пять, четыре проживи, а один подари. Но не тому, кто просит! Никогда не дари деньги тому, кто просит! Подари тому, кому ты сам захочешь подарить. Но всем, кто просит, научись говорить «нет». Когда-нибудь ты поймешь, почему я прав».

Приказом директора головного банка Филимонова кротовскому филиалу был определен процент от прибыли на рекламу и благотворительную деятельность. В рекламе филиал особо не нуждался, ибо с рядовыми вкладчиками, так называемыми физическими лицами, практически не работал, хотя Кротов и выражал Москве по этому поводу свое недоумение: вопреки всем мифам, основные наличные деньги в стране были в чулках и карманах у населения, никакой Мавроди или Гусинский не могли тягаться с десятками миллионов прижимистых старух и скопидомных жен. Однако ему быстро и внятно объяснили, что тюменский филиал создан не для того, чтобы превращать его в проходной двор — у филиала были другие задачи.

Таким образом, Кротов почти не тратился на рекламу, зато увлекся благотворительностью.

Ему было приятно наблюдать поначалу, как шли к нему чередой писатели и художники, актеры и директора школ, изобретатели и многодетные матери, и даже служители культа — православные, баптисты и Бог еще знает кто. Просили денег на издание романа, на компьютеры школьникам, на восстановление храма или зимнюю обувь для семерых, по лавкам сидящих. Вспомнилась женщина из детского приюта — принесла уже оформленный счет на одежду и игрушки, оставалось только подписать, и Кротов подписал в пять секунд, почти ничего не спрашивая, и ошалевшая тетка измусолила его мокрыми губами.

По лузгинской линии потянулись косяком «журналюги». Кому путевку в санаторий проплатить, кому коммерческую установку телефона, кому — счет из вуза, чтобы зачислили провалившегося на экзаменах сына. Лузгин этот поток фильтровал самолично, но скрытно — так, чтобы коллеги не знали, кто «завернул» их прошение, и все думали: жадный банкир. Понятно, что в случае успеха первым брал телефонную трубку Лузгин, спешил сообщить добрую новость. Кротов немного посмеивался над товарищем, но не мешал ему играть свою игру.

К концу первого квартала Кротов разбазарил все отпущенные на благотворительность деньги, и пришел день, когда он сказал просителю слово «нет». Он и сейчас помнил его, вернее ее, немолодую активистку, собиравшую средства на бесплатные обеды для неимущих. Активистка никак не уходила из кротовского кабинета, снова и снова повторяла свой монолог о бедных стариках и старухах, показывала жуткие фотографии, и Кротов сдался: выдал ей деньги из своих собственных и пообещал посетить один из благотворительных обедов.

Он приехал потом в рабочую столовую на окраине. Его поместили во главе сдвинутых столов, где уже сидели в ожидании молчаливые старики и старухи, принаряженные по случаю предстоящего праздника. Когда Кротов занял свое место, активистка пронзила зал счастливыми глазами, и другие активистки понесли с улыбками подносы с дымящимся супом. Перед Кротовым тоже поставили тарелку, и активистка сказала:

— Не побрезгуйте нашим, пожалуйста!

Старики ели осторожно, как-то театрально медленно, ложки дрожали на долгом пути от тарелки до рта. Кротов съел немного и отпросился покурить, сгорая от стыда и жалости. Через пять минут прибежала активистка, стала урезонивать: надо бы вернуться, уважить присутствием. Он пришел и сел на свое место. Стол после первого уже очистили, и стариковские молчащие головы были повернуты к дверям кухни, откуда должны были вынести второе и компот.

Потом они пели. На баяне играла активистка, и играла очень хорошо. За окнами столовой взрыкивал мотором автобус, привезший стариков — холод стоял немартовский, водитель боялся глушить двигатель, но и жечь горючее без меры не желал, ошивался у дверей, делал недовольное лицо: ну, распелись!..

Кротов понимал, что на всех несчастных тюменских стариков не хватит ни его собственных, ни банковских денег, и для облегчения души принялся думать о том, почему эти старики оказались брошенными. Если бездетные, то почему, о чем раньше думали, когда были молодыми? А если дети есть — то где они, почему бросили своих родителей? Так их воспитали? Значит, опять старики виноваты сами, и прощальное это одиночество — Божья кара за неправильную жизнь?

В свой банк он вернулся в отвратном настроении и запретил охранникам и секретарше пускать к нему просителей впредь до нового распоряжения, которого, естественно, не последовало. Его пытались ловить у парадных банковских дверей; тогда он стал входить и выходить задворками, через гараж, и спустя два месяца осада спала. В городе поняли, что Кротов «скурвился», «больше не даёт».

Все это вспомнилось Кротову сейчас, на Сашкиных поминках, потому что там, на стариковском обеде в столовой, тоже подавали куриный суп-лапшу из соображений «диетизма». И еще он увидел здесь, на поминках, откровенно голодных и бедных людей, пришедших сюда поесть и немного выпить задаром. Он заметил, как бывшая редакторша областного радио, явившаяся с мужем, заворачивала в салфетки и прятала в сумку куски рыбного пирога и бутерброды с колбасой.

Общий поминочный стол уже не был заполнен и на четверть. В голове длинного стола тихо чернели одеждами родственники, на дальнем конце гремела бутылками братия, дымила сигаретами. Местные работницы убирали со стола лишнее. Лузгин и Северцев с Комиссаровым сидели в середине — двое против одного. Кротов подсел к Комиссарову, поискал глазами нетронутый стакан с компотом.