— Вот здесь копайте. Для себя оставлял. Вот уж не думал, что сын будет здесь лежать.

— Надо бы найти кого, разрешения спросить… — начал Кротов, но старик сказал, не поворачиваясь:

— Копайте. Это мое место.

— А вы-то как? — спросил Кротов.

— Я себе место еще найду, — сказал старик.

— Ох, извините, я не о том, — смутился Кротов. — Может, вас в город отвезти? Вы не волнуйтесь, мы как-нибудь сами справимся. Там же прощание с двенадцати в… этом, в ритуальном зале.

— Туда-сюда мотаться — не успеете. Я тут останусь. Пособлю, если что.

— Вам же нельзя…

— Знаю, что нельзя, — сказал старик Дмитриев.

— Тогда я позвоню, что вы остаётесь.

— Не надо звонить. Я им сказал, что здесь буду.

Все места вокруг ограды были заняты могилами, даже снег было некуда сбрасывать, и Кротов еще раз мысленно послал подальше привередливого старика и вспомнил аккуратную готовую яму на Червишевском. «Какая разница, метр или километр между гробами?» — подумал он, а вслух сказал:

— Пойду машину подгоню поближе.

Когда Кротов заводил «джип» между воротными столбами, из-за конторы выскочил серый мужичок, замахал руками перед капотом. Кротов притормозил, опустил боковое стекло.

— Ты куда это, мужик? — заорал серый. — Давай, заворачивай! Крутой, что ли? Вот, бля, разъездились тут.

В другой ситуации Кротов врубил бы спрятанную под капотом милицейскую сирену и серого ветром бы сдуло.

Он знал этот контингент, наглый до первого встречного рыка, но они действительно влезли на кладбище нахалом и не в срок, а потому Кротов вышел из машины, как равного, обнял мужика за плечи. Тот дернулся, сука дешёвая, опять заорал, но Кротов вынул толстый бумажник и снова обнял серого, потащил за собой к конторе, шепча ему на ухо приятные слова: мол, пролетаем, начальник; уважь — не забудем…

Мужичок взял деньги (Кротов бросил ему пачку на стол: «Хватит?»), начиркал шариковой ручкой бумажку, дал расписаться.

— Лады, — сказал серый. — Разрешаю. Заступ дать? Он у меня один. Свой, фирменный.

Кротов сунул мужику еще сотенную и спросил:

— А сам не поможешь?

— У меня две своих до обеда. Успею — помогу.

— Заплатим еще, начальник!

— Так, бля, плати — не плати, а больше, чем можешь, не выроешь! — весело сказал мужичок. — Напарник появится — к вам пошлю. И лопат добавлю.

Кротов подогнал «джип» как можно ближе, натянул комбинезон, надел обрезанные валенки прямо поверх ботинок и вылез из машины с тяжелым заступом в руках. Комиссаров уже отмахивал в сторону снег совковой лопатой. Северцев долбил штыковой землю в расчищенном изголовье будущей могилы. Лузгин курил в пригоршню, поглядывая на стоящего столбом старика Дмитриева.

— Анатолий Степанович, вы бы шли в машину, замерзнете, — посоветовал Кротов.

Старик не ответил, молча смотрел куда-то сквозь деревья.

По расчищенной земле Кротов прошелся заступом, обозначая края, и они принялись долбить и ковырять грунт по очереди. Первый штык сняли довольно быстро, но потом пошли корневища, их рубили топором, и Кротов молил Бога, чтобы не попался «орешник» — нашпигованная галькой слоеная глина, которую без сноровки не взять ни ломом, ни заступом. Кротов сам копал последнюю могилу лет пять назад, потом за него уже копали деньги, но помнил хорошо, как они с Лузгиным бились над «орешником»: лом и кирка отскакивали, выколупывая по камешку. Они испсиховались и измучились, пока не пришел работавший по соседству копаль и не показал, как надо: пробить в слое «орешника» лунку и потом скалывать от краев большими кусками. И всё равно, пока они вдвоем с Вовкой «добили» могилу, копаль в одиночку уже вырубил рядом новую, пил их водку и издевался над гнилой интеллигенцией.

…Работали по двое: один скалывал, другой подбирал сколотое. Кротов пахал в паре с Комиссаровым и был этим доволен — свой ряд они проходили быстрее, чем Лузгин с Северцевым, и в основном благодаря Комиссарову. Тот в безработице исхудал, но не ослаб, а погрузневший спортсмен Кротов обливался потом и все время ронял наземь шапку с мокрой головы, а снять боялся — простынет.

Когда заканчивали первый метр, вылезший из могилы на бруствер Лузгин спросил:

— Выпить ни у кого нет? Организму допинг требуется.

Пока Кротов раздумывал, говорить или нет про «Маккормик» — брал его на всякий случай как жидкую валюту для местных, — старик Дмитриев поднял со снега свою тряпичную сумку, достал из нее бутылку водки, два стакана и мешочек с едой.

Первыми выпили Северцев с Лузгиным, только что отработавшие свой заход, и теперь негромко переговаривались, невидимые за бруствером, только голоса долетали и сигаретный дым. Кротов одышливо лупил глину заступом, это было легче, чем вымахивать лопатой грунт на поверхность. Комиссаров работал размеренно, успевал подсказать напарнику, куда ловчее бить, сам почти не взмок, лишь ослабил застежку у ворота куртки. Надсаживая голос на вымахе, он почти непрерывно говорил, на что Кротов в основном кивал или отвечал односложно, берёг дыхание.

— Нет, на студию я больше не вернусь. — Комиссаров подчистил последнее и стоял, опершись подбородком на черенок лопаты. — Там все на деньгах чокнулись. А как снимают! Это же позорище! От пуза снимают, не глядя, камера болтается, кадр не выстроен. Раньше, когда на кинопленку снимали, операторы еще головой работали, сюжет как-то выстраивали, а как на телекамеры перешли — всё, кончились мастера, одна халтура пошла.

Кротов врубил заступ, отломил кусок глины, перевел дух.

— Разве мало других контор? Да сейчас в любой солидной фирме свое телевидение.

— Это так, это правильно, — согласился Комиссаров.

— Только, Сережа, староват я для них. Там молодых любят, которых гонять можно. А меня гонять нельзя, я не дамся. Я свое ремесло ценю, мне эта рекламная халтура глубоко противна. Вот хороший фильм видовой я бы снял с удовольствием. Так никому же не надо!

— Ну ты, романтик задрипанный! — сказал появившийся на бруствере Лузгин. — Не пудри мозги банкиру. Ни хрена ты уже работать не будешь, Славик, я же тебя знаю.

— А ты бы, кумир хренов, вообще помолчал. Люди об искусстве говорят, тебе не понять, Наличман Халтурович… «Поэт в России — больше, чем поэт…».

— Плохая цитата, неправильная. — Лузгин бросил окурок под ноги Комиссарову. — Сейчас эта строчка звучит по-другому.

— И как же она звучит, интересно?

— «Поесть в России — больше, чем поесть!».

— Циник ты, Вова. Скучно с тобой, — с улыбкой сказал Комиссаров. — Меняемся, хлопцы!

Выбравшись на поверхность, Кротов достал из кармана штанов часы (снял их с руки, когда взялся за заступ: жалко все-таки «Патэ Филип»), Было начало первого. Они, похоже, успевали к сроку. Плечи и поясница болели, Кротов с трудом мог распрямиться. Когда брал из рук старика Дмитриева стакан с водкой, чуть не расплескал, хоть и налито было вполовину.

Старик наклонился через бруствер, посмотрел оценивающе.

— Еще на штык снимите и — порядок. В головах расширьте немного, а в ногах нишу подкопайте на всякий случай. И бока подтесать не мешало бы поровней. А так ничего; не без рук вы, ребята, как я погляжу.

— Я за последние годы, батя, стольких закопал — поневоле научишься, — крикнул из ямы Вовка Лузгин.

— Мрёт народ, — согласился старик. — Не живется ему чего-то. Ни пожилым, ни молодым. Плохое время, наверное.

— А другого нет, батя! — снова крикнул Лузгин; комковатая глина взлетела из могилы и осыпалась с бруствера к ногам Кротова. — Но жить все равно следует. И весело жить, не на кладбище будь сказано.

— Да, уж вы навеселились…

Старик налил водки в освободившийся стакан и подал его Комиссарову.

— Ты, смотрю, к лопате-то привычнее других.

— Пришлось в жизни помахать. Пока жили с отцом-матерью, от снега до снега — то огород, то картошка.

— Родители-то живы?

— Нет. Похоронил отца, потом мать — в позапрошлом году.

— Старые были?

— Как сказать… Отец в шестьдесят, мать в шестьдесят восемь.