Слесаренко знал Сергея Верина по партийной работе. Верин был завотделом в Нижневартовском горкоме, а Слесаренко — секретарем в Сургутском, соседнем. Потом Слесаренко ушел в «область», был избран вторым секретарем Тюменского горкома КПСС. Верин же в Тюмени появился при Шафранике, когда последний стал председателем областного Совета народных депутатов, и с тех пор «носил портфель» за Юрием Константиновичем. Среди ближайшего окружения министра Верин выглядел несолидно, был тих и незаметен, в интригах не участвовал, чужими просьбами о протекции министру не докучал. Виктор Александрович, сам сносивший не одну пару ботинок во властных коридорах, знал истинную цену таким работникам и относился к Верину подчеркнуто уважительно и никогда, даже в мыслях, не держал его за простака.
Пир в хвосте салона разрастался, масленые мужские басы пели про Верочку, которая «давно уже не девочка».
Темные фигуры все чаще сновали в проходе, щелкала дверь в туалете — в голове салона тоже пили, организмы требовали разрядки. Кто-то большой и толстый, светя белорубашечным пузом, хлопнул на ходу Виктора Александровича ладонью по плечу. Слесаренко глянул ему вслед, но кто это — сообразить не смог.
— Один вопрос, — сказал Виктор Александрович. — Под каким соусом я все это сдам Золотухину? Я с Крокодилом Геной не знаком; более того, я его терпеть не могу.
— Ну, Лузгина-то ты наверняка знаешь.
— Лично нет.
— Как же так? — Чернявский посмотрел укоризненно. — Недоработка с твоей стороны, Виктор Саныч. Как же ты с прессой общаешься?
— Да никак не общаюсь, — со злостью сказал Слесаренко. — Пошли они, эти щелкоперы, сам знаешь куда.
— Ты не прав, дружище. И вообще, старые горкомовские замашки надо бросать, Витя, времена не те. Сегодня пресса может тебя в два счета закопать, а может и героем сделать. Ты что, забыл, как тебя «Известия» сношали по сетям?
Виктор Александрович был бы рад забыть прошлогодний газетный скандал, но эхо того скандала по сей день шелестело над Думой и лично над Слесаренко. Речь шла все о том же злополучном поселке Нефтяников, об отселении его жителей из бараков и домов, давно уже непригодных для жилья. Существовал график отселения, принятый еще старым составом городской Думы, и Виктор Александрович как строитель-профессионал был с этим графиком не согласен, считая его популистской дешевкой, далекой от реальной жизни. Но график был, и были сроки и объемы ввода нового жилья в Заречных микрорайонах, куда намеревались переселять утопающих в грязи «нефтяников». В принципе, график можно было выдержать, если просто и в срочном порядке слепить четыре панельные коробки и «посадить» их на местные сети, и без того перегруженные до предела. Слесаренко это знал и противился спешке как мог, утверждая, что иначе все дерьмо из унитазов первых этажей поплывет в квартиры. И он убедил, победил: первые отпущенные на строительство миллиарды были потрачены на прокладку нового канализационного коллектора мощного, емкого, открывавшего перспективу нормальной застройки для целого микрорайона. Коллектор сожрал все средства и вообще был не виден, лежал глубоко в земле, а на поверхности не прибавилось ни метра, ни квартиры за полгода. «Нефтяники» пикетировали мэрию, и местные «Известия» с подачи депутата областной Думы коммуниста Корепанова публично высекли Виктора Александровича за срыв графика, за издевательство над горожанами, за давнюю привычку бездарно и бездумно закапывать в землю народные деньги.
Все это было неправдой и глубоко обидело Слесаренко, но он не стал ввязываться в газетную полемику, ограничившись коротким и, как сейчас понимал, не очень вразумительным официальным ответом, за что получил новую порку и окончательно возненавидел так называемую свободную прессу и всех ее представителей, вместе взятых. А депутата Корепанова, рано полысевшего, вечного комсомольца, ныне ставшего секретарем «подпольного партийного обкома», Виктор Александрович поймал в коридоре Дома Советов и обматерил, как умел, приобретя в итоге еще одного врага — мелочного и злопамятного.
Своя, городская, Дума, надо отдать ей должное, Виктора Александровича поддержала, на съеденье публике не бросила, да и мэр городской отнесся к газетной травле философски, хотя и произнес на сессии протокольные слова о повышении профессиональной ответственности и необходимости более внимательного отношения к горестям простого горожанина.
Всю эту историю Виктор Александрович вспоминал с тоской и злостью, тем более что в нынешнем году стройка пошла хорошо и даже обогнала график. Причиной тому были вовремя построенные сети и дороги, но в прессе все это преподносилось как победа гласности: вздрючили чиновника, вот он и стал мышей ловить активнее — что было новою неправдой. Но Слесаренко уже давно махнул на все рукой. Правда, на одной из модных ныне презентаций в шикарном отеле «Тюмень» Виктор Александрович не удержался и спросил редактора «Известий», есть ли у него в штате порядочные, объективные журналисты. На что ехидно-грубоватый редактор ответил: есть. И даже назвал точное число: на одного человека больше, чем порядочных политиков в городских верхах. Оба засмеялись и разошлись.
О Лузгине он был наслышан немало, фигура эта в журналистском мире расценивалась неоднозначно, в политических же кругах вызывала интерес и опасения. Лузгинское телешоу «Взрослые дети» пользовалось огромной популярностью, вся область смотрела его; попасть в число героев передачи было и мечтой, и страхом любого мало-мальски заметного политика. Однажды получил приглашение и Виктор Александрович, обещал подумать, но Лузгин ему впоследствии так и не перезвонил: в эфире появился председатель комитета по строительству Терехин. Перед камерами держал себя бойко; Лузгин как ведущий Терехину явно подыгрывал. Передача получила хороший резонанс, отклики зрителей и положительные рецензии в прессе, так что Слесаренко даже испытал нечто вроде ревности и получил урок: если зовут — беги, не ломайся, не хрен думать, Сенека-Бакштановский, второй раз не позовут, кому ты нужен, таких пруд пруди…
…— Впрочем, есть хороший ход, — сказал Чернявский, прикуривая сигарету. Заглянувшая между шторок в салон стюардесса укоризненно покачала головой, Чернявский качнул кистью: все в порядке, не суетись. — У Лузгина есть старый дружок Кротов, директор филиала «Регион-банка». Уж с этим ты, надеюсь, знаком?
— Знаком, — ответил Виктор Александрович и ощутил нарастающее в душе чувство опасности, этакий предательский привкус. «Так, наверное, чувствует себя пешка, когда ею делают первый ход», — подумал Слесаренко.
— Вот и лады, — сказал Чернявский. — Слушай, есть блестящая идея: давай по прилету завалимся ко мне на базу! В воскресенье к обеду вернемся. Ты домой звонил, что вылетаешь?
— Нет, не успел.
— Вот и славненько.
Чернявский засмеялся, взъерошил пальцами крутые кудри с красивой проседью, блеснул в темноте белками глаз.
— Меня в порту машина встречает. Позвоним Оксане, захватим по дороге. Лады? Мы что, не заслужили?
Слесаренко понимал, что его отношения с Оксаной давно уже в городе не секрет, даже для жены, и все-таки его коробили такие прямые касания, что-то вздрагивало в нем, брезгливо съеживалось, когда об этом говорили посторонние.
— Ну, я не знаю… — начал было Виктор Александрович, но Чернявский ткнул его кулаком в колено:
— Кончай, Витя. Вижу ведь: хочешь!.. Старые мы с тобой кони, дружище, а? — и снова ткнул кулаком, полез в матерчатый карман переднего сиденья за недопитой бутылкой, потом вдруг добавил серьезно: — Классная у тебя баба, Виктор Саныч. Поверь мне: я настоящих баб за версту вижу. Повезло тебе.
Слова Чернявского, известного бабника, льстили мужскому самолюбию Слесаренко, и до него не сразу дошел двойной смысл сказанного. Да о ком, собственно, говорил Чернявский? Об Оксане, с которой тот почти не встречался, близко знать ее просто не мог, или о слесаренковской жене, действительно достойной женщине, когда-то красивой и не растратившей еще приметы этой красоты, хорошей матери, хозяйке дома, спокойном и надежном друге, всегдашней опоре семьи в минуты и годы слесаренковских неудач и метаний. Чернявский был вхож в их семью, бывал на праздниках и днях рождения; к Вере, жене Виктора Александровича, относился учтиво-ласково, невинно флиртовал, по поводу и без повода приносил цветы. Вера же Чернявского сторонилась и не раз говорила Слесаренко, что кудрявый «гусар» ей не нравится своей слащавостью и неискренней, по ее мнению, какой-то вяжущей дружбой с мужем. Виктор Александрович «гусара» другом не считал — так, приятель, партнер, легкий собеседник, но излишняя мнительность жены подчас раздражала его, и он как-то сказал ей: «Будь по-твоему — к нам бы вообще никто не ходил».
