«Kommen Sie rein!»[36] Энн на цыпочках вошла в комнату, пропитанную ароматом лаванды. Миссис Гёдель, надушенная и припудренная, неплохо поработала над своим туалетом.
– Рада вас видеть, Энн. – В то, что ее подвела память, верилось с трудом, она просто решила вести себя так, будто ничего не произошло. – Милое мое дитя, я всегда узнаю ваш тихий и робкий стук в дверь. И поскольку вы любите совать нос в чужие истории, я как раз приготовила вам парочку.
Молодая женщина расправила плечи – Адель ничего не забыла. Перемирие Энн вполне устраивало. Она сняла плащ, не сводя глаз с рук пожилой дамы, которая осторожными жестами открыла конверт из вощеной бумаги.
– Куда я подевала очки? – Энн послушно их подала. Адель похлопала по одеялу. – Садитесь рядом. Это память, я храню ее с тех пор, как здесь оказалась.
Увидев первую фотографию, Энн почувствовала, что вся ее злость улетучилась без остатка. Это был пожелтевший от времени отпечаток, на котором позировали два мальчугана. Младшим из них был Курт. Его брат Рудольф держал в руках обруч, он сам – куклу. На фотографии Курт еще не вырос из ползунков.
– Вот он, мой kleine Herr Warum[37].
– Если бы вы показали мне свои детские фотографии, я была бы в восторге.
– Нам так быстро пришлось уехать… А когда я после войны вернулась в Вену, то ничего уже не нашла.
– Вы, наверное, были жизнерадостной девчушкой!
Пожилая дама залезла пальцами под тюрбан и почесала макушку. Край головного убора уже утратил свой нежно-голубой оттенок и стал желтовато-серым.
– Я была старшей из трех сестер Поркерт. Лизль, Элизабет и Адель – замечательная троица! Мы устраивали такой гам! Отец говорил, что я «упряма как осел».
Энн не осмелилась высказывать комментарии, вертевшиеся у нее на языке, потому как сомневалась, что отвоевала право на иронию.
– Я родилась не в самые лучшие времена. Сегодня у девушек столько возможностей. А мы были… будто узницы. Каждый глоток свободы обходился очень дорого. Да и потом, на нашу долю выпало столько войн. Мы постоянно боялись, что наших мужчин заберут воевать. Даже моего мужа. У него были все положенные справки, но его все равно признали годным к службе!
– Вы эмигрировали в Соединенные Штаты, чтобы его не призвали?
– Нам пришлось пройти через целую череду других сражений, радость моя.
Энн отложила фотографию; ей очень понравилось доброе слово, которое пожилая дама вставила в свою речь. Но она не забывала об унижении, когда ей дарили крохотную толику тепла. Молодая женщина взяла в руки небольшой снимок, на котором была изображена Адель, позировавшая на фоне театрального занавеса в костюме молодого лакея. Она держала за руку мужчину с вымазанным сажей лицом.
– Единственное свидетельство моей блестящей карьеры танцовщицы. До классического балета мне, конечно, было далеко. Скорее, что-то вроде пантомимы!
– В те времена участие в спектаклях людей с другим цветом кожи не приветствовалось.
– Впервые я увидела чернокожего в 1940 году, когда сошла с корабля на берег в Сан-Франциско. В Вене они никогда мне не встречались, даже в кабаре.
– Билли Холидей[38] рассказывала, что в начале карьеры ее считали недостаточно черной для того, чтобы петь джаз. Поэтому ей приходилось притемнять лицо с помощью макияжа. Странная была эпоха.
– Странный фрукт[39]. Ах! Билли… Что ни говорите, а в Америке было что-то хорошее. Когда я приехала, музыка мне здорово помогла. Если не считать бибопа[40], который я терпеть не могла. Как же его звали? Чарли Паркер! От него у меня голова шла кругом. Некоторые студенты были от него без ума, а производимый им грохот сравнивали с Бахом и математикой. Связь между этими двумя понятиями так и осталась для меня загадкой. Как бы там ни было, от Баха у меня всегда портилось настроение.
– Вы ходили в джазовые клубы с мужем?
– С Куртом? Вы шутите? Он ненавидел как шум, так и толпу! Нет, я слушала музыку по радио. Элла, Сара… Я питала слабость к Леди Дэй[41]. Даже несмотря на то, что понимала далеко не все слова. Помните эту песенку: «Easy to remember but so hard to forget»[42].
– Адель, вам, наверное, тяжело разглядывать старые фотографии.
– Я нечасто это делаю. Смысла нет, все упоминания у меня здесь.
Адель непроизвольно прикоснулась пальцем к тюрбану и немного сбила его набок. Пахнуло чем-то затхлым. Энн попыталась дышать через рот. Запах тела, смешавшись со столь знакомым ароматом лаванды, привел ее в растерянность. На день рождения она подарила Адель коробочку любимых духов своей бабушки, которыми пожилая дама щедро себя полила. Энн испытала в душе приступ ностальгии и поняла, что совершила ошибку, купив в подарок духи близкого и уже ушедшего навсегда человека.
– Вот это фото, если мне не изменяет память, было сделано в 1939 году, незадолго до нашего отъезда.
– Вы же были белокуры до невозможности!
– А вы не красите волосы. Это не ваш стиль. Mein Gott! Через что только мне не приходилось проходить ради того, чтобы перекрасить волосы! Так велела мода. Видите эту грудь? Даже в сорок лет я была стройной былинкой! В те времена женщины моего возраста считались уже глубокими старухами.
Адель в черно-белом исполнении позировала в темном костюме с зауженными книзу рукавами буфами, с глубоким декольте и в юбке-годе чуть ниже колен. Рядом твердо стоял на ногах Курт, он смотрел прямо перед собой, под распахнутым плащом виднелся безупречный костюм-тройка.
– Здесь у меня на руке извечный зонтик. Когда-нибудь я вам о нем расскажу.
– Вы не смотрите в объектив.
– Адель, как египтянка, – всегда в профиль. Адель, как увечная, – всегда только половина женщины.
Энн разложила фотографии на одеяле. Перед мысленным взором предстал неумолимый бег времени: Адель выглядела все старше; Курт будто съеживался, становясь едва заметным в складках своих костюмов. В конечном счете они стали напоминать собой пару птиц, название которых Энн забыла. Она взяла наугад очередную фотографию. Господин Гёдель стоял на фоне корабельного леера, со сгорбленной спиной, как старик.
– Это вы на судне, плывущем в Америку?
– Я не люблю эту фотографию, забудьте о ней. Лучше взгляните на годовщину нашей свадьбы. В тот день мы ужинали в Эмпайр Стейт Билдинг.
– К тому времени вам исполнился тридцать один год! А кто сделал этот снимок?
– Местный фотограф, наверное. Из тех, что донимают вас своим балаганным краснобайством. Но тридцать лет спустя я рада, что ему уступила.
– Милая шляпка!
– Я купила ее на Мэдисон-авеню. Безумие, конечно, мы тогда были очень стеснены в средствах. Но мне в голову пришла такая прихоть, и за десять лет совместной жизни я ее вполне заслужила.
– Вы были счастливы.
– Прекрасные воспоминания. 1949 год, мы как раз поселились на Линден-лейн и наконец заимели собственный угол!
– Нечасто увидишь, чтобы вы вот так улыбались.
– Курт не был экспансивен.
– Смелости вам не занимать. Вы прожили историю безоговорочной любви.
– Какая вы наивная! В масштабе жизни безоговорочная любовь всегда вымощена маленькими отречениями.
– Мои родители развелись, когда я училась в колледже. Отречение никак не входило в планы их карьерного роста.
Адель собрала фотографии и, перед тем как спрятать, попыталась навести в них порядок.
– Наступает возраст, когда человек должен сам платить по счетам, душа моя.
Энн вскинулась; слова Адель хлестнули ее словно указка, пытающаяся силой выпрямить ее строптивую спину. В скверные моменты жизни Энн не хотелось думать, что она была желанным ребенком в семье. Она была не так глупа и, даже очистив семейную мифологию от последнего налета романтизма, не могла хлебать эту горечь. Молодая женщина отнюдь не была плодом скоропалительных любовных объятий на заднем сиденье «бьюика», а вполне естественным венцом истинной любви и привязанности. Джордж, ухоженный аспирант, готовившийся к защите докторской диссертации, встретил Рэчел, последнюю представительницу весьма богатого генеалогического древа, на приеме в честь новых студентов исторического факультета Принстонского университета. Девушка дрожала, и он накинул ей на плечи свой жилет. Его кабриолет вкупе с бостонским акцентом произвели на нее неизгладимое впечатление. Ее тело голливудской богини и решимость, на тот момент еще весьма умеренная, привели его в восхищение. На следующий день он ей позвонил. Она представила его своей семье. Они поженились, сначала полюбили наблюдавшиеся между ними различия, потом возненавидели их, стали изменять друг другу сначала из спортивного интереса, затем в силу привычки, пока со скандалом не расстались. Энн тогда было четырнадцать лет.
