– С этой лягушкой, которая возомнила себя неизвестно чем?..

– Адель! Карнап хороший человек, он очень много для меня сделал.

– Революционер! Рано или поздно он наживет себе неприятностей.

– Ты ничего не смыслишь в политике.

– Зато имею уши и слушаю, что говорят на улице. И то, что слышу, уж поверь мне, говорит отнюдь не в пользу интеллектуалов.

– С меня и других проблем хватает, Адель. Я страшно устал.

Он положил ключи обратно в карман. Стало быть, сегодня мы будем спать вместе и ждать этой ночью придется ей.

– Наконец-то ты поступил благоразумно.

– Я знаю только один способ заставить тебя замолчать.

Учителей он разочаровал – не тем, что не оправдал их ожиданий касательно его лично, а тем, что поколебал их уверенность в собственном всемогуществе. Его друзья-позитивисты стремились ограничить невыразимость математических истин, то есть того, что неподвластно человеческому языку. В математике ограничение поиска механическими вычислениями всегда вело к ошибкам. Курт предоставил им разрушительный результат, базирующийся на том самом языке, который ему полагалось укреплять.

Он никогда не был слепым последователем «Кружка» позитивистов и даже оказался волком среди этих ягнят, но при этом ему приходилось отвоевывать в их среде себе место. Он нуждался в них, ведь они служили ему стимулом. Курт очень не хотел поддаваться влиянию Цайтгейста[16] и поэтому очень любил мою искренность и чистосердечие. Я относилась к своей интуиции более естественно. Ему нравились мои ноги, я привлекала его своим лучезарным невежеством. Курт любил говорить: «Чем больше я думаю о языке, тем больше поражаюсь, что людям как-то удается понимать друг друга». Он никогда не допускал неточностей. В этом мире любителей громких, выспренных речей ему было легче промолчать, нежели совершить ошибку. Противопоставляя истине смирение, он предпочитал второе. Этой добродетелью природа наградила его в убийственном количестве; опасаясь сделать неправильный шаг, он вообще забывал о необходимости двигаться вперед.

Бомба существовала на самом деле, только вот запал в ней был замедленного действия. Но кроме меня это понимали очень немногие. Сами средства, которые он использовал в своих доказательствах, относились к категории новаторских, и даже самым одаренным математикам той эпохи нужно было время для того, чтобы их переварить. На долгожданной конференции Курт бил копытом от нетерпения за спиной таких тяжеловесов, как физик Гейзенберг. Вездесущий фон Нейман оказал ему поддержку, однако в отчете о заседаниях фамилия Курта нигде не упоминалась.

Как бы там ни было, несколько месяцев спустя полученные им результаты в полный голос заявили о себе, а затем и вовсе стали неизбежностью. В доказательство можно привести немалое число непримиримых оппонентов, пытавшихся хоть как-то опровергнуть его теории. Эхо от этой разорвавшейся бомбы пересекло Атлантику и вернулось к нам в виде приглашения в Принстон. На горизонте замаячила перспектива разлуки. Тем временем я заметила, что Курта стали одолевать сомнения, от которых он до конца впоследствии так и не избавился. Ему стало казаться, что его не понимают. Его, маленького гения и любимца научного мира. Блистательного молчуна в толпе краснобаев и политиков. А еще хитрецов. Он полагал, что нашел среди своего окружения тихий островок; конечно же у него было немало преданных друзей, но не обходилось и без ненависти. К тому же, он с болью в сердце открыл для себя такое понятие, как безразличие. Я всегда была рядом, нежная и готовая в любую минуту прийти на помощь, но в моем распоряжении было слишком мало оружия: метафизическую пропасть нельзя заполнить яблочным штруделем.

Мир вокруг нас медленно загнивал. Что же до Курта, то он платил по долгам своему веку намного раньше назначенного срока. Новыми основами для него стали неуверенность и сомнения. Он всегда и все делал заблаговременно.

Энн влетела в комнату Адель вся в мыле; время посещений практически подошло к концу.

– Вы опоздали, это на вас не похоже.

– Я тоже очень рада вас видеть, миссис Гёдель.

Не снимая плаща, молодая женщина потрясла в воздухе картонной коробкой, на которой красовался дивный штемпель принстонского «Деликатессен». При виде ее содержимого лицо Адель озарилось. Торт «Захер»[17]! Молодая женщина протянула ей пластиковую ложечку, украшенную голубой лентой. Не дожидаясь приглашения, пожилая дама набросилась на торт и одним махом проглотила увесистый кусок.

– У нас его готовили лучше. Однако у вас талант – вы умеете угодить пожилым.

– Только в том случае, если это достойные дамы.

– Покажите мне хотя бы одну, которую можно было бы назвать достойной, и я сожру не только торт, но и коробку от него! Итак, на чем мы остановились? Удалось вам выбраться из сетей этого прославленного Адамса?

– Не буду скрывать, он беспокоится.

– Но не за мое здоровье, на этот счет у меня нет никаких сомнений. Я для него угроза, черной тучей нависшая над горизонтом. Что-то вроде маленькой занозы.

– Но для Института вы вряд ли являетесь приоритетом планетарного масштаба.

– Что-то я в этом сомневаюсь! А вы? Почему вы с такой настойчивостью окружаете меня своим вниманием? Неужели ваше положение настолько шаткое?

– Обожаю с вами разговаривать.

– В той же мере, в какой я оценила ваш подарок. Не хотите отведать?

Энн отказалась. Ее самоотверженность не доходила до того, чтобы пользоваться ложечкой после пожилой дамы.

– Ну и как он, этот ваш директор?

– Носит под рубашками водолазки.

– Да помню я его. Одно время в Институте с ним все носились, как с младенцем. Поговаривают, что каждая секретарша, прежде чем войти к нему в кабинет, должна застегнуть блузку на все пуговицы.

Адель, держа ложечку на весу и выпятив испачканный шоколадом подбородок, наблюдала за посетительницей. Энн принялась копаться в сумке, пытаясь скрыть охватившее ее замешательство. Содержимое сумки производило впечатление: отделение для ручек, еще одно для лекарств, две папки со срочными делами, книга «Алеф» Борхеса, чтобы коротать время в ожидании, иголка с ниткой, толстый ежедневник и связка ключей на длинной цепочке. Молодая женщина таскала с собой такую тяжелую сумку, что у нее постоянно болела спина. Она помнила об этом каждый вечер, но по утрам вновь взваливала на себя эту тяжкую ношу. Ей удалось отыскать носовой платок, который она положила на кровать рядом с коробкой из-под торта. Адель не обратила на него никакого внимания.

– Такая сумка занимает целое сиденье. Скажите, девушка, вам тяжело, когда вы не успеваете переделать все свои дела?

– Вы что, в свободное время подрабатываете психоаналитиком?

– Знаете еврейскую шутку по поводу того, кто такой психиатр?

Энн напряглась. Австрийская католичка образца 30-х годов прошлого века могла иметь очень простое решение этого уравнения без единого неизвестного.

– Психиатр – это еврей, пожелавший стать врачом, чтобы сделать приятное матери, но хлопавшийся в обморок при виде крови.

– Вам не нравятся евреи? Вы уже не первый раз меня подобным образом проверяете.

– Не будьте вы так предсказуемы! Этот анекдот мне рассказал Альберт Эйнштейн.

– Вы не ответили на мой вопрос.

– Я вам его прощаю. Потому что понимаю ваше недоверие.

Энн вновь погрузилась в свою сумку в поисках резинки для волос. Без упругого конского хвоста она теряла способность к размышлениям. Адель смотрела на нее с нежностью.

– Вам надо чаще распускать волосы.

– Вы не только психоаналитик, но и визажист?

– По сути, это одно и то же. Или почти. У вас невероятный оттенок кожи. И ни единого пятнышка! Вы безупречны, как Дева Мария. У вас чуть длинноватый нос и слишком кроткий взгляд. Когда вечером куда-то идете, лучше пользуйтесь ярко-красной помадой.