Мне казалось, что всякий, кто имеет счастье здесь жить: приходить домой, включать телевизор, есть бутерброды с колбасой или икру с ананасами, пить чай, смеяться, плакать, спать — в общем, просто жить, всякий, кто имеет эту возможность, должен пребывать на вершине блаженства только потому, что у него есть Свой Дом.

Мне было печально от осознания своей неустроенности, и я шла, почти не обращая внимания на своего новоиспеченного воздыхателя.

А Антошка, такой юный и робкий, едва касался моей руки и смотрел на меня с немым и глубоким обожанием.

Мы подошли к эстраде, на которой в сопровождении трио гитаристов пел романсы солист Московской филармонии, не помню его фамилии. Все места на скамейках были заняты, мы остановились позади столпившихся у самого входа людей, увлеченно слушающих пение. Антошка взял меня за плечи и повел, осторожно продвигая сквозь толпу. Я опустила руку, и моя рука, прижатая к его телу, случайно угодила в низ живота.

Сначала я не обратила на это внимания, но, когда он начал плавно покачивать тазом, я ощутила напряжение его пальцев на своем плече и замерла. Осторожно оглянулась вокруг, но никто не обращал на нас внимания. Люди смотрели на сцену, тихо обменивались мнением относительно выступления солиста филармонии и бурно аплодировали, когда тот высоким фальцетом выводил особенно задушевные места.

Я повернулась к Антону лицом, и мы медленно стали выбираться из толпы.

Антошка хотел меня. Не знаю, какие еще чувства испытывал он ко мне, но то, что он желал обладать моим телом, так и сквозило в его взгляде, наполняя его ауру энергетикой страсти.

Дальше мы шли, тесно прижавшись друг к другу. Он то и дело проводил ладонью по моей талии и словно ненароком касался то ягодиц, то груди. Видя, что я не проявляю особого сопротивления, он осмелел и в тихом закуточке, неподалеку от танцевальной площадки, прислонил меня к березовому стволу и поплыл жаркими губами по моему лицу. Над парком неслось пугачевское «Жди и помни меня», я слушала музыку и позволяла Антошке целовать мое тело.

Мне не было противно, но я не скажу, что с первого же момента испытала бурю эмоций, хотя мне нравилось медленно погружаться в опьяняющее чувство сладкого полета, которым судьба не так уж часто баловала меня.

«Милый, нежный мальчик, мне так легко с тобой. Так славно», — думала я и плыла в рассеянные по воздуху желтые и красные пятна осенних крон.

Я закрыла глаза. Мне очень хотелось просто забыться, отдохнуть от потрясений, сменяющих друг друга в моей бестолковой жизни. Антошка, осмелевший с моего молчаливого согласия, стал торопливо расстегивать рубашку у меня на груди. Он был неловок и суетлив, но это скорей от неопытности, чем от эгоистичного желания побыстрей получить удовлетворение.

Я взяла его за руки и некоторое время держала их в своих теплых, спокойных руках. Его дыхание вошло в ритм с моим, и он уже более мягко и осторожно расстегнул последние пуговки.

Тело мое налилось спелым соком струящегося восторга, и, когда ладони его чуть шероховатой и влажной кожей коснулись моих сосков, я задохнулась от накатившего возбуждения.

Вечер обволок нас сиреневым пледом раннего сумрака, и мы медленно осели в траву у высокого кустарника, охраняющего нас от постороннего взгляда.

Я освободилась от стеснявшего меня батника, и Антошка ловко снял его с моих плеч. Прохлада осеннего вечера не казалась мне обжигающей, тело, во власти блаженной истомы, напряглось, словно тетива натянутого лука, губы мои стали непроизвольно искать губы Антона, и, пока рты не слились в умопомрачительном поцелуе, со стороны могло бы показаться, что я хватаю ртом воздух, подобно рыбе, выброшенной на берег беспощадной стихией.

Антошка снял свою одежду и стал подсовывать мне под спину сначала куртку, потом свитер и, наконец, мягкую фланелевую рубашку.

Я обвила ногами его узкие бедра, играя пальцами рук на упругой попке, словно на клавишах пианино. Так и не сняв джинсов, мы волнообразно покачивались, тесно соприкасаясь лобками и жарко прижавшись грудью друг к другу. Я ощутила высокий бугорок под джинсами Антошки и стала расстегивать молнию. Антошка постанывал и терся о мою руку, наконец его разгоряченный член обрел свободу. Он вынырнул из брюк и уперся в мой голый живот.

Я перестала слышать голоса, перестала осознавать реальность происходящего, мои губы в стремительном порыве тянулись к этой твердой, пышущей жаром плоти.

Я коснулась языком нежной складки и ощутила божественный аромат и подрагивание жилочек. Мне хотелось поиграть, заставить этого милого мальчика испытать мучительный беспокойный трепет, но я не удержалась и обволокла его ртом.

Антошка сладострастно простонал, и восторженные струйки хлынули из дрожащего в неимоверном напряжении члена. Антошка несколько раз дернулся всем телом и замер.

Я слегка приподнялась на локте и стала наблюдать за его лицом, освещенным уже вынырнувшей лодочкой полумесяца. Это было потрясающее зрелище: восторг и отчаяние, смех и слезы, безумие и удовлетворенная умудренность… Такой гаммы чувств я не наблюдала ни на одном лице.

Мы шли по ночному парку к выходу, и Антошка нежно гладил мою руку. Он смотрел на меня так, словно хотел попросить прощения за произошедшее. Прирученный за миг, в тот момент он готов был следовать за мной хоть на край света.

Ласковый мальчик, ты помог мне понять, какие чувства мог бы испытывать по отношению ко мне Кирилл в ту первую ночь постижения моего женского, никем не раскрытого доселе естества.

Листья кружились и мягким ковром устилали наш путь. Мы тихо ступали по этому ковру, и Антошка, прильнув к моему плечу, отчаянно мучаясь необходимостью прорывающегося откровения, все же признался мне, что подобное произошло с ним впервые.

Я стояла на углу ресторана «Молдавия» у Преображенской площади и ждала, когда подъедет машина, описанная накануне Андроником. Я внимательно всматривалась во все приближающиеся иномарки цвета слоновой кости, так как название «мицубиси-галант» ни о чем мне не говорило. Издалека я не могла определить машину «в лицо», как выражался Ник, и так внимательно вглядывалась во все номера, что у меня стало рябить в глазах, а голова разболелась.

«Чего это я? — Я потерла веки. — Стоит ли так напрягаться? Они же сказали, что автомобиль остановится напротив входа. Вначале выйдет телок, затем его босс. Босс — это хозяин, а телок, стало быть, телохранитель. Этого мне разъяснять не нужно. Но Ник весело заметил, что телок — он и есть телок. Потому что телохранитель — это умный, подвижный, сообразительный человек. Он должен быть превосходным психологом и обладать способностью еще до начала нападения на хозяина предугадать возможность покушения. Ему нет надобности напрягаться и таскать с собой гору военного арсенала. «Ну, что там говорить, — заключил Ник. — Этого телка ты узнаешь сразу: громада пушечного мяса. Те-лок — и этим все сказано».

Я самонадеянно предположила, что мне придется развлекать босса, оказалось — нет, водителя.

— Водителя? — скривилась я. — И ты не можешь отбить девочку у водителя?

— ЭТУ девочку — нет. Вот если ты водилу-командира утянешь, я мигом, — осклабился в нелиняющей улыбке Ник.

Так вот: вначале выйдет телок, за ним босс и спустя минут десять-пятнадцать — командир. Так что времени у меня уйма. А я тут зенки ломаю.

И только я это подумала, как к бордюру тихо подкатила шикарная в своей великолепной новизне, сверкающая светлым лаком машина. Узкие удлиненные фары над массивным бампером, декоративная отделка, контрастирующая с цветом кузова, слегка тонированные стекла, смазывающие силуэты людей, находящихся в салоне. Блестящая полоса острым лучом рассекала дверцы, придавая машине строгую элегантность, а сверху, на крыше, был чуть приподнят люк, хотя на улице стоял отнюдь не жаркий день.

Дверца отворилась, и из нее вынырнула голова телка. То, что это был он, не оставляло сомнений. Телок, как верно подметил Ник, оказался горой мяса, накачанного анаболиками.