Это было уже чересчур, и Амьен, оскорблённый, ответил ей той же монетой.

—

У меня должно просто отсутствовать сердце, чтобы проявлять невнимательность в этом деле, — сказал он, смотря прямо в лицо мадемуазель Дюбуа. — Но оно у меня есть, и я всегда буду на стороне слабых.

—

Это очень щедро с вашей стороны, — саркастически произнесла высокомерная Аврора. — Но иногда великодушие стоит достаточно дорого.

—

Я не считаюсь с расходами, — резко ответил художник.

—

Аврора, ты зашла чересчур далеко, — воскликнул месье Дюбуа. — Месье Амьен свободен располагать своим временем, как он ему заблагорассудится и, чтобы вас примирить, я предлагаю, чтобы …

Эта попытка примирения была прервана громким стуком в дверь. Верро, с тех пор как началась эта битва слов, довольствовался тем, что оценивал про себя выпады сторон, не вмешиваясь. В сущности, он был на стороне мадемуазель Дюбуа, на которую он посматривал в качестве знатока и которую находил великолепной в её образе разгневанной львицы.

Верро даже предполагал чуть позже прочитать мораль Амьену, который, по его мнению ошибался, отказываясь от столь красивой персоны и такого зажиточного буржуа ради красивых глаз маленькой натурщицы.

Но он с жадностью воспользовался случаем пресечь в корне этот спор, поспешив открыть входную дверь, не дожидаясь даже разрешения своего друга.

За этой самой дверью стоял идеально выбритый господин, одетый во все чёрное и с белым галстуком.

Верро, голова которого была забита воспоминаниями о преступлении в омнибусе, принял посетителя за комиссара полиции, и, приветствуя его поклоном до земли, начал речь, в которой сразу затронул вопрос судебного следствия.

—

Прошу прощения, месье, — прервал его вновь прибывший господин, — я приехал из провинции, чтобы увидеть месье Дюбуа. Мне сказали у него дома, что он в гостях у Поля Амьена, художника, на пляс Пигаль, и я позволил себе…

—

Я здесь, — закричал месье Дюбуа, устремляясь к двери.

—

Месье, — продолжил посетитель, — я имею честь приветствовать вас. Я — мэтр Дрюжон, нотариус, и я прибыл из Амели-ле-Бэн, чтобы вам принести …

—

Завещание моего брата… я знаю, знаю, Я дал распоряжение слугам, чтобы они мне сообщили о вашем приходе, и я вас благодарю за то, что вы потрудились сами лично прийти сюда… Дорогой Амьен, прошу меня извинить. Я ожидал этого господина с нетерпением, чтобы урегулировать одно семейное дело, и спешу побеседовать с ним, а посему обязан попрощаться с вами.

—

Это совершенно естественно, — произнёс художник, склоняя голову.

—

Но мы скоро вновь увидимся, и я надеюсь, что все устроится и к вашему и нашему удовольствию. Этот первый визит не в счёт. Пошли, Аврора, — добавил месье Дюбуа, немного потерявший голову в этой суматохе.

Аврора же, не ожидая приглашения отца, уже направилась к двери. Она вышла, даже не посмотрев в сторону Амьена, но при этом удостоив Верро улыбкой, которая мгновенно привела его в чрезвычайно гордое состояние.

Нотариус был уже на лестнице. Он издалека приехал в Париж конечно же не для того, чтобы смотреть на картины, и это при том, что художники его и без того совершенно не интересовали.

Амьен церемонно провел отца и дочь до первой ступени лестницы, бросив уничтожающий взгляд на Верро, который, казалось, хотел их сопроводить намного дальше, и возвратился вместе с ним в мастерскую.

—

Итак, мэтр Дрюжон, — начал месье Дюбуа, и взял за руку нотариуса спускаясь рядом с ним по лестнице, — мы с вами идём ко мне, чтобы вы мне показали завещание целиком, так как ваши телеграммы, которые вы отправили в мой адрес, дали мне о нем только общее и отнюдь не полное впечатление. Но все равно, вы можете похвалиться тем, что нагнали на меня страху. Знаете ли Вы, что это совсем не весело терять право наследования такого огромного состояния, которое мне должно было достаться по закону?

—

Кому говорите вы об этом, месье? — вздохнул нотариус. — Я сделал все, что мог, чтобы предотвратить удар, настигший вас, и я прошу вас полагать, что если бы это зависело от меня, вы не были бы лишены наследства… этого гигантского для моей практики состояния.

—

Да, да… я это знаю… и я вам хочу сказать, что то, в чем вы не имели успеха, за вас сделало Провидение.

—

Как это?

—

Вы мне телеграфировали плохую новость. А я вас хочу познакомить с хорошей. Завещание моего брата не стоит ничего.

—

Прошу прощения, месье, но я его видел своими глазами, и к несчастью, могу вас уверить… оно, напротив, составлено по всем правилам и совершенно законно. На нем есть дата, оно подписано и даже собственноручно написано рукой завещателя, который к тому же принял особые меры предосторожности, чтобы никто не мог оспорить его последнюю волю, и пригласив нескольких почтенных горожан, сам зачитал им его, заявив, что это было действительно выражение его последнего желания… так что к этому завещанию невозможно придраться, его невозможно оспорить в судебном порядке, и было бы ошибочно и самонадеянно надеяться, что …

—

В нем что то отсутствует… И я это знаю! Но оно недействительно, между тем, — возразил месье Дюбуа, акцентируя голосом внимание на юридическом термине, который господин Бланшелен ему преподал этим утром.

—

Оно недействительно! — повторил за ним эхом озадаченный нотариус. — Знаете ли Вы точное значение этого слова?

—

Черт возьми! Это означает, что названная в нем Бьянка Романо, единственная наследница, умерев за день до моего брата, не могла наследовать его состояние.

—

Имеете ли Вы доказательство этой кончины?

—

У меня оно будет завтра. Таким образом вы видите, что все сложилось, в результате, весьма неплохо для меня.

Нотариус качал головой и не казался служителем закона, убеждённым сказанным месье Дюбуа.

—

Вы больше не будете сомневаться в этом, когда я покажу вам копию похоронного акта.

—

Этого недостаточно, — грустно сказал мэтр Дрюжон, — поскольку Бьянка Романо не была единственной наследницей. Месье Франсуа Буае своим завещанием оставил все своё состояние двум своим дочерям, Бьянке и Пие. Если одна умерла, то тогда другая получит все совокупное наследство, если она, конечно, тоже не умерла раньше вашего брата.

—

Ах! мой Бог! — воскликнул месье Дюбуа, — все потеряно… потому что она жива, эта Пия… я видел только что эту мерзавку!

Аврора шла следом за отцом, и все слышала.

—

Я теряю намного больше, — прошептала она. — Так пусть она тоже умрёт, это гнусное создание, которое забрало у меня человека, которого я люблю, и состояние, которое мне принадлежало!

В Париже бедные люди живут главным образом в отдалённых кварталах, в кварталах, которые до сноса городской стены находились вне границ взимания городских налогов, и где, следовательно, проживание было менее дорого.

И когда эти бедные люди оставляют этот мир, их преимущественно хоронят на кладбищах, расположенных за городской стеной.

Большие кладбища, расположенные во внутренней части города, предназначены исключительно для привилегированных слоёв общества, у которых есть средства приобретать место на кладбище в бессрочное, так сказать, пользование.

На них также сохранялся угол, отделённый от остальных захоронений, для братской могилы, та же необходимая дань жизни, как и необходимость терпеть бедняков, снующих изредка на больших бульварах. Но средний класс мёртвых, тот, у кого не хватало денег на постоянную концессию, не допущен больше на эти места упокоения.

Они низведены до мест на двух пригородных кладбищах Сент-Уэн и Иври.

Земля же в деревнях в провинции для вечного отдыха принадлежит всем. Батрак с фермы там спит в той же самой земле, что и его сеньор из замка. Социальные различия в тех местах заканчиваются в могиле.

А в Париже только богатые имеют право оставлять свои кости в Парижской земле на вечные времена, братские же могилы для бедняков быстро наполняются новыми костями скончавшихся следующей ночью горемык.