—

Нет, месье Поль, я не буду больше никому позировать. Я вернусь к моей старой профессии. Я буду пасти коз.

—

Ты сошла с ума. Если бы у тебя там была ещё жива твоя мать, я объяснил бы это причудой, но у тебя не осталось больше ни одного родственника, даже дальнего, в тех краях, ты же мне сама часто говорила мне об этом.

—

А здесь никто меня больше не любит.

—

Я так не считаю, Мне кажется, что тебе просто так кажется! Послушай, Пия, ты мне делаешь очень больно, рассуждая таким образом… и если бы я тебя не знал так хорошо, как узнал за время нашего знакомства, у меня появился бы соблазн поверить, что у тебя нет сердца. Как! Я всегда относился к тебе, как к другу, и за время нашего знакомства я дал тебе тысячу доказательств моего уважения и привязанности, а у тебя получается вот так вот просто заявить мне, что ты не хочешь больше меня видеть. По правде говоря, я тебя не узнаю… ты ли это. Я мог бы тебе также напомнить, что твой неожиданный отъезд принесёт мне серьёзные затруднения, так как, если ты перестанешь мне позировать, я не смогу закончить мою картину …

Пия разрыдалась, и Амьен продолжил с искренним волнением:

—

Но я предпочитаю тебе сказать, что я о тебе не только как о модели сожалел бы, если бы ты продолжала настаивать на своём решении. Я привязался к тебе, и моё ателье превратится в мастерскую ужасов, если ты в него больше не вернёшься.

—

Я не могу!.. Я не могу! — прохрипела девушка приглушенным голосом. — Я хотела бы… но это сильнее меня… вы вчера прекрасно видели, что я чуть не умерла.

На этот раз, Амьен все понял. Правда, которую он подозревал, понемногу стала вырисовываться в его сознании, и настала его очередь помолчать.

Он изыскивал средство успокоить Пию, не обещая при этом закрыть свою дверь перед мадемуазель Дюбуа, и надо отдать ему должное, что он думал гораздо меньше о своей пропущенной выставке, чем о трогательной боли бедной итальянки, которая позволила ввергнуть себя в безнадёжную любовь.

Они молча дошли до круглой площади кладбища.

Верро, со своими длинными и быстрыми ногами, опередил их вместе с Софи Корню, которая семенила рядом с ним, как крыса.

—

Согласилась бы ты попозировать мне ещё несколько раз в другом месте… не в моей мастерской? — внезапно спросил Пию Амьен.

Пия печально покачала головой.

—

В месте, где вы ни с кем не встретитесь, но тебе придётся работать шесть часов в день. Я опаздываю, и мне нужны долгие сеансы, чтобы успеть к открытию Салона, — добавил он, улыбаясь.

—

Если бы я могла думать, что это будет возможно, — прошептала девушка.

—

Ты бы не улетела в страну апельсиновых деревьев, — весело закончил Амьен. — Очень хорошо! Больше я от тебя ничего не требую. Только поклянись мне, что ты не уедешь, не повидавшись снова со мной, и ты будешь ожидать от меня новостей в своей комнате на улице Дефоссе-Сен-Бернар.

—

Я вам в этом клянусь душой моей сестры! — ответила Пия, поднимая на него свои большие глаза, наполненные слезами.

—

Спасибо, моя дорогая. Я сейчас избавлюсь от Верро и этой старухи. Ты сопроводишь меня до моей двери… только до моей двери, а затем фиакр тебя отвезёт к тебе домой.

У Амьена была одна милая идея. Пия о ней ещё не догадалась, но уже и не плакала больше.

Улица Ла Сурдиер — одна из тех, которую все новые веяния старого Парижа не коснулись. Эта улица граничит с холмом Мулен, который уже давно стёрли с лица земли, но она сегодня по прежнему такая же, как и сто лет назад, хотя вокруг нее все уже изменилось.

Улица Нев-де-Пети-Шан и улица Сен-Онора тщетно пытаются шуметь на севере и юге от нее, рынок Мен-Онора напрасно суетится на западе, все равно старая улица Ла Сурдиер остаётся мирной и спокойной, как бабушка, прикорнувшая на диване у камина.

На неё приходят лишь тогда, когда имеется определённое дело, просто так по ней никто не гуляет. Ведь она никуда не ведёт.

Это — почтенная улица. Дурная слава не поселилась на ней, но и добродетельные девушки, которые совершают каждый день верховые прогулки вдоль озера, не подозревают о её существовании. У неё есть респектабельность, как сказал бы англичанин.

Дело не в том, что она заселена миллионерами, совсем нет, здесь поселились достойные люди, которые имеют все для того, чтобы жизнь их была приятной и непринуждённой. Летом, по вечерам, там играют в бадминтон на тротуарах. На них также выносят стулья и неторопливо и спокойно беседуют друг с другом. Сквозь булыжник мостовой пробивается травка и иногда можно заметить куриц, поклёвывающих зерно. Стук колёс кареты здесь привлекает людей к окнам. Одним словом, это самая настоящая провинция в самом центре Парижа.

Дома, которые её окаймляют, выглядят чрезвычайно добротно со своими высокими воротами, молчаливыми дворами и широкими каменными лестницами. Они, кажется, были построены специально для того, чтобы скрыть от мирской суеты внутри своих стен бывших судей, отставных каноников или просто мудрецов, пресыщенных этим миром.

Огюст Бланшелен вот уже три года как обосновался на этой улице, и он не был ни наименее спокойным, ни самым уважаемым из жителей этого действительно пользующегося доброй славой квартала.

На первом этаже одного большого здания, справа от входа можно было увидеть медную табличку, на которой было выгравировано его имя, за которым следовало обозначение рода его деятельности: «Торговый агент».

Слева, на двери напротив, визави, сверкала надпись, смысл которой непонятен большинству в этом мире: «Стелла, ученица мадемуазель Ленорман — Консультации с полудня до пяти часов.»

Консультации о чем?… И если множество людей об этом не догадывались, то некоторые знали, в чем идёт речь и чего можно ждать за дверью.

Есть ещё в Париже кумушки-сплетницы, которые помнят мадемуазель Ленорман, гадалку с улицы Турно, и которые твёрдо верят, что пятнадцатью годами раньше коронования Наполеона она предсказала, что Жозефина станет императрицей.

У Стеллы, ученицы этой знаменитой ведьмы-гадалки, в числе клиенток было много горничных, женщин лёгкого поведения, несколько жён мелких буржуа, и попадались даже дамы… настоящие дамы, которые в другое время могли бы приехать к ней в экипаже, если бы они не опасались скомпрометировать гербы, нарисованные на дверях их карет.

Стелла исповедовала учение великих Сивилл. Она не впадала в сомнабулитическое состояние. Она просто предсказывала будущее при помощи карт, или даже без карт, когда её посещало вдохновение.

И оно к ней обязательно приходило, это вдохновение, когда консультация её щедро оплачивалась.

Обе квартиры, гадалки и торгового агента, занимали весь первый этаж. У них были два вполне отдельных входа, и клиентура месье Бланшелена не имела ничего общего с клиентками госпожи Стеллы. Серьёзные люди звонили в правую дверь, а верующие в чудеса звонили в левую, и они никогда не пересекались друг с другом.

Но на самом деле обе квартиры составляли между собой одно единой целое, в том смысле, что их владельцы могли заходить к друг другу, не пересекая лестничную площадку.

Каждая имела совершенно одинаковую планировку и состояла из прихожей, столовой, салона, кабинета и спальной комнаты, но меблировка и обстановка были абсолютно различны и ничуть не походили друг на друга. У Стеллы все было драпировано и обтянуто чёрной тканью, и отовсюду на вас смотрели разные странные вещи, средневековые сундуки, церковные кресла, и серванты, купленные по случаю в антикварных лавках. Библиотека была переполнена пыльными колдовскими книгами, несколько черепов и множество чучел сов стояло во всех углах. Тяжёлые шторы никогда не раздвигались, в комнаты не проникал ни один лучик дневного света, и ворожея пользовалась лишь старыми железными лампами с тремя горелками, подвешенными на потолках.

У месье Бланшелена, напротив, в кабинете было светло, чисто и современно. Красное дерево и орех, буфет, увенчанный крейским фарфором, бюро с выдвижными ящичками и зелёным кожаным сиденьем, и бюстами юрисконсультов на карнизах.