—

Тогда вы искусно осведомитесь о её привычках, как она жила, чем занималась, каких людей она принимала… вы спросите, не оставила ли она в своей комнате багаж или какие-нибудь документы… Под каким именем она проживала… и когда вы узнаете все это, вы бегом отправитесь в Морг и выступите с вашим заявлением перед секретарём, который предупредит полицию. Хозяин квартиры будет вызван в это учреждение, и он опознает своего арендатора, которого повременят хоронить, а у вас появится операционная база, и вы сможете начать серьёзное расследование.

—

С вами, я надеюсь?

—

Со мной, если вы на этом настаиваете. Я бы не хотел чересчур явно вмешиваться в это дело, но я вам всегда выскажу своё мнение, не торгуясь, если вы решите, что нуждаетесь в нем… или в моем совете.

—

Фурнье, мой старый добрый малый, мы будем вместе и в жизни и в смерти, — воскликнул панибратски Верро в приступе энтузиазма. — Я собираюсь преодолеть порог этого помещения, которое совсем не походит на дворец и дебютировать под вашим руководством в практике частного сыска и дипломатии. Затем я сделаю доклад о проделанной работе для вас, так как я полагаю, что вы меня собираетесь подождать.

—

Весьма охотно. Я буду наверху, на площади перед мэрией. И не спешите. У меня есть время. Если мы уж добрались сюда, проведите толковый допрос, основательно справьтесь обо всем, не забывайте, главным образом, расспросить, не остались ли у пропавшего арендатора в комнате какие-нибудь документы… это очень важно для вашего дальнейшего расследования… ведь успех дела складывается по кусочкам.

—

Это понятно, мой дорогой друг. А теперь пора в Нельскую башню! — разглагольствовал бездарный мазила и начинающий сыщик, устремляясь к двери, на которую ему указал проницательный Фурнье, который в это время принялся вновь медленно подниматься по улице Аббатисс.

Дверь не была заперта, и Верро её без труда решительно открыл.

—

Что за человек! — прошептал он. — Если окажется, что малышка действительно здесь жила, Фурнье окажется величайшим полицейским сыщиком нашего времени, потому что это он привёл меня прямо в нужное место. Слово чести, у меня даже появился соблазн подумать, что он знал, где жила несчастная девушка.

Путь был не широк, вернее сказать… узок. Двое мужчин разошлись бы с трудом в этом коридоре. Он был скудно освещён, и Верро пришлось продвигаться вперёд с большой осторожностью, и ощупывать с двух сторон стены, чтобы не упасть. В конце концов, когда у него уже появилось ощущение бесконечности этих стен и коридора, послышался тихий окрик:

—

Что вам нужно?

—

Я хочу поговорить с консьержем, — ответил Верро.

—

Здесь нет консьержа, — произнёс голос, который показался ему женским.

—

Тогда с хозяином.

—

Я хозяин. Что вам нужно? Вы пришли снять помещение в аренду?

—

Нет. Я пришел к одной из ваших арендаторш.

—

Не знаю такой. Я сдаю комнаты только мужчинам.

—

Но мне сказали…

—

Что… Объяснитесь … и пройдите вперёд, чтобы я могла видеть вас.

Верро ничего не оставалось, как попытаться сделать несколько шагов вперёд, и он чуть не упал, пока наощупь не добрался до ещё одной, чуть приоткрытой двери. Он толкнул её и вошёл в комнатушку, освещённую не намного лучше, чем коридор. Свет в неё проникал только со двора через сомнительной чистоты матовое окно. И Верро с немалым трудом рассмотрел старуху, которая грелась у почти потухшей печурки.

—

Хорошо! Теперь говорите, — закричала она ему, — я знаю, с кем имею дело.

Верро и хотелось бы начать разговор… но он не знал, с чего. Приём, оказанный ему, не укладывался ни в одно русло предполагаемого допроса, о которых ему рассказывал Фурнье. Он ничего не понимал, был выбит из седла, и спрашивал себя, с чего ему начинать. Невозможно использовать способ, рекомендованный ему Фурнье. Демонстрация пяти франковой банкноты не произвела бы никакого впечатления по той простой причине, что старуха, которую он должен был задобрить, попросту не могла увидеть в этом сумраке сверкающий металл между пальцами странного посетителя, собирающегося её расспросить о постояльцах. Но Верро никогда в своей жизни не пребывал в состоянии длительного затруднения. И если дипломатия не была его сильной стороной, то застенчивость тоже обошла его стороной, и он, опомнившись после некоторого ступора, как всегда, сразу же, как говорится, брал быка за рога, а ноги клал на стол.

—

Вы утверждаете, что знаете, с кем вы имеете дело, — начал он отважно. — А я держу пари, что нет.

—

Если бы я держала пари с тобой, — ты потерял бы свою ставку, мой малыш, — возразила ему хозяйка дома, фиксируя на нем два серых глаза, которые сверкали в темноте, как зрачки кошки. — Я тебя знаю, как свои пять пальцев.

—

Ах! Ба! Скажите тогда, как меня зовут.

—

Я не знаю твоего имени, но я знаю, что ты перебиваешься по жизни, размазывая по хорошим холстам плохие краски. Ты художник, мой мальчик, но вывесками не занимаешься. Я тебя встречала раз пятьдесят на бульваре Клиши с коробкой для красок.

—

Тогда я признаю свою поражение, мамаша, и готов сделать ваш портрет в любое время, когда вы захотите.

—

Мне не нужен мой портрет. Уже пятьдесят лет я вижу своё изображение в зеркале, и мне этого достаточно. И затем, я тебе запрещаю называть меня "матерью", так как у меня нет детей, ни мужа… и Слава богу!

—

Хорошо! Тогда я скажу: мадемуазель.

—

И никаких расходов на мастерскую, проказник. Я их не люблю. Что ты хочешь?

—

Знать, не жила ли у вас одна молодая особа, которая меня интересует.

—

Итак, вот ты и здесь, приятель! Я догадалась, что ты пришел от нее.

—

От кого? — спросил Верро растерянно.

—

От итальянки, черт возьми! От Бьянки.

—

Ах! Если вы догадались… мне не стоит вам противоречить, — прошептал Верро, резонно решивший, что самое умное в этой ситуации будет позволить старухе беспрепятственно говорить.

—

Так это значит ты её совратил, гадкая жаба? Я подозревала, что эта дурочка дала холстомарателю. У неё был скверный вкус, и ты этим пользовался, но все равно поступил подло. У малышки даже на лиард не было порока в душе, и я могу руку засунуть в огонь, поклявшись, что у неё хватало разума в голове, но на своё несчастье она встретила тебя на своём пути. Где ты её подкараулил, чудовище? На рынке Сент-Пьер, где она покупала каждое утро травы для своего обеда… или вечером, на пляс Пигаль, когда она возвращалась с урока пения?

—

Я клянусь вашей головой, что никого не соблазнял.

—

Замолчи, змей. Три дня тому назад она не вернулась домой… Она… девушка, которая никогда не ночевала вне дома… Рискни своей головой и скажи мне, что ты не утащил её в свою лачугу.

—

Рискну и скажу, что никогда не осмелился бы это сделать! — воскликнул Верро, который ликовал в душе, услышав эти незаслуженные упрёки, и осознав, что попал точно в цель.

Эта итальянка, которая исчезла три дня тому назад, могла быть только девушкой, умершей в омнибусе. И Верро за пару минут сумел узнать, что её звали Бьянкой, и ему хотелось только одного— узнать о ней побольше.

—

Это хорошо! Ты напрасно будешь пытаться хитрить со мной, все равно это не пройдёт. Пусть малышка живёт, где она захочет, мне все равно. Но ты пришел ведь ко мне, чтобы потребовать её пожитки и узелки, не правда ли? Хорошо, ты можешь ей передать от меня, что если она хочет это иметь… чтобы она сама потрудилась прийти сюда… Она, возможно, стесняется, — продолжила старуха, — ведь она не стала принцессой, как хотела, раз связалась с тобой.

—

Прошу прощения! — пробормотал Верро, запинаясь, — я вам уже сказал, что …

—

О! Я подозреваю, что она боится меня снова увидеть, зная, что я не жалею слов, когда говорю правду. Я могла бы, конечно, решить, что она просто сбежала, не желая заплатить мне за аренду, а это было бы позорно для нее, и если бы я знала, что все закончится таким образом, я бы никогда не поселила её у себя.