Прошёл день пятого октября…
К нам прибыли два санитарных поезда под погрузку. Правда, составлены они были из порожних товарных вагонов; в них пришлось установить нары и снабдить постельными принадлежностями, обеспечить персоналом, но какое это было облегчение! Комендант пообещал, что, если удастся, он постарается собрать еще одну такую же «дикую» летучку.
— Только грузите как можно быстрее: видите, что делается!
Торопить никого не приходилось: обстановка была и так накалена. Сердце сжималось при виде сотен молодых солдат. Притихшие, они смотрели на нас с носилок с надеждой и тревогой.
Вместе с начальником поезда и нашими эвакуаторами мы пробегаем весь состав и решаем занять все проходы, места под нарами и полками. Желающих сколько угодно.
— Знаю, что делаем неладное, но другого выхода нет, — говорю я. — Грузите побольше, жизнь человека сейчас измеряется секундами, успеет прорваться поезд, — значит, раненые будут спасены. Сколько уже погрузили?
— Тысяча сто двадцать человек, — ответила Муравьева.
— Догружайте до полутора тысяч и отправляйте.
По пути встречаю своего комиссара Савинова.
— Ты не видел лейтенанта Ерохина, я его назначил комиссаром поезда, а он, мерзавец, куда-то скрылся…
Город был подожжен в разных местах. Ветер раздувал пламя, и искры вихрем летели во все стороны.
Ерохина мы разыскали в землянке шоферов. Он заявил, будто летучка только что ушла и он не мог догнать ее, а пришел за машиной, чтобы встретить на разъезде. Пока мы загружали летучку, он просто-напросто прятался.
Я рассвирепел, выхватил пистолет и закричал:
— Трус!.. Где твоя совесть?! Сейчас же на поезд, а не то застрелю, как паршивую собаку!
Савинов отвел мою руку и потребовал, чтобы Ерохин немедленно выполнил приказ. Тот прошмыгнул к поезду. Летучка, переполненная ранеными, ушла, и на ее место подошла другая.
Видно, у Ерохина действительно совести не было: в пути при воздушном налете на поезд, спасая свою шкуру, он все же бросил раненых и скрылся. Но в эшелоне нашелся человек долга и мужественного сердца. Ранее неприметная медицинская сестра, коммунистка-сибирячка Меньшикова не растерялась, проявила подлинную командирскую волю и находчивость. Когда выяснилось, что путь поврежден, она связалась с колхозниками из ближайшего села. С их помощью она перенесла всех раненых из поезда в село, укрыла их, непрестанно оказывала им медицинскую помощь Наконец на трех обозах, организованных Меньшиковой, раненые были доставлены в Гжатск. Меньшикова была представлена к правительственной награде, а Ерохин исключен из партии и предан военному суду. В то время еще скупо награждали орденами. Но тем дороже был первый орден, полученный в нашем коллективе сестрой Меньшиковой.
Прошел еще один день. Наступило шестое октября. А Жукова все не было… День был светлый и холодный. Пожары прекратились. На какое-то время стало даже тихо. Раненые продолжали еще прибывать, но уже в значительно меньшем количестве. После полудня в госпиталь пришел комендант станции и обрадовал нас сообщением, что вражеский десант на станции Мещерской истреблен, а нам через час подадут под погрузку еще одну сборную санитарную летучку из тридцати девяти товарных вагонов, правда, почти без медицинского персонала.
К пяти или шести часам вечера нам удалось собрать почти всех раненых на поезд. Однако радость наша была преждевременной. Снова началась бомбежка. Прямым попаданием были разбиты паровоз и тендер, и пострадали два передних вагона Раненых, среди которых оказалось немало повторных, разнесли буквально на руках по землянкам и укрытиям. На этот раз движение прервалось, и, как видно, надолго…
Под холодным октябрьским небом догорали разбитые вагоны. Машины все реже и реже появлялись во дворе госпиталя. Подходили раненые с винтовками и автоматами за плечами, их наспех перевязывали, вручали паек, и они уходили дальше, на восток…
Пока мы были связаны нитью железной дороги с Москвой и тылом, можно было: не особенно тревожиться за судьбу раненых и личного состава. К тому же неожиданно во двор госпиталя въехало невесть откуда двадцать санитарных машин. Это позволило отправить еще около трехсот раненых в Можайск, но обратно машины уже не вернулись. Что делать? Накануне прекратили прием полевые госпитали Вяземской группы, более того, пользуясь суматохой и темнотой, некоторые подвезли раненых нам и оставили их на наше попечение под видом вновь прибывших из частей, ведущих бои на подступах к Вязьме.
А от начальства ни слова! То посещают что ни день, а вот уже третьи сутки на исходе — и никого! Но это было еще не самое худшее. Глаза сотен раненых все время преследовали меня, их голоса звучали в ушах, от них никуда нельзя было уйти…
Начинался рассвет, мы вступали в седьмое октября.
В операционных продолжали неутомимо работать хирургические бригады. Все понимали, что госпиталь доживает здесь последние минуты, его участь предопределена всем ходом событий…
Пожары, начавшееся бегство жителей города, толпами проходивших через наше расположение, усиливали и без того тяжелое состояние персонала. Лица вялые, нерешительные. Все чаще и чаще нас с Савиновым останавливали и расспрашивали…
Горели нефтехранилища, превращая ночь в день. По другую сторону трассы догорали огромные скирды подожженного бомбами прессованного сена. Ветер гнал черные тучи дыма.
Мы почти потеряли надежду на возвращение Жукова, когда он со своей группой въехал во двор госпиталя. На что уж Савинов обычно не терял самообладания, а и он не сдержался: побежал навстречу Жукову и крепко его расцеловал.
В убежище Жуков вынул маршрутную карту и показал путь протяженностью в сто двадцать шесть километров, который они прошли, выйдя западнее Можайска. На схеме были вычерчены топкие места и непроезжие мосты. В пути при помощи населения они успели починить до десятка мостов, так что теперь можно без большой опаски ехать.
Итак, обходный путь найден, он проходим и относительно свободен. И хотя маршрут Жукова удлиняет путь на целых двадцать километров, но зато спокойнее и надежнее.
В маленьком подвальчике, штаб-квартире госпиталя, спешно собрали весь начсостав госпиталя: командование, начальников отделений, хозяйственников, диспетчеров и врачей-эвакуаторов.
— В нашем распоряжении считанные минуты, — объявил я. — Надо решить: во-первых, продолжать ли прием раненых или прекратить и, во-вторых, каким образом и где достать транспорт для эвакуации трех тысяч двухсот сорока человек?
— Каково истинное положение на фронте? — спросил, пощипывая коротенькие ушки, Минин.
— Могу ответить, — отозвался Савинов. — Из города все органы власти эвакуировались еще вчера, связи со штабом фронта нет, управление госпиталями уехало, войска отходят, бои с немцами ведут арьергардные части.
— Какие меры вы приняли, чтобы связаться со штабом фронта, и что делается на железной дороге? — спросил заросший щетиной Письменный, потирая лоб и невозмутимо попыхивая трубочкой.
— Начну с последнего вопроса, — сказал я. — Комендант станции ушел пешком часа два назад. Станция разрушена, помещения штаба фронта пусты. Стоявшие вокруг нас госпитали прекратили работу. Мое предложение: прием раненых прекратить, поставить заградительный отряд на перекрестке автотрассы с нашей дорогой, машины с ранеными направлять на Гжатск, а все порожние и полупорожние машины задерживать и направлять в госпиталь.
— Я присоединяюсь к мнению начальника госпиталя, — сказал Шур, — но с одной поправкой: поставить на перекрестке пару машин, одну или две бригады хирургов на случай оказания первой помощи прямо в машинах, чтобы не завозить раненых к нам в госпиталь. А пока наши отделения уложат все имущество и подготовят раненых для эвакуации. Прошу не забывать, что у нас уже сейчас свыше ста раненых, оперированных только в течение последних суток.
Командиром заградительного отряда единогласно решено было послать секретаря партийной организации Полещука, придав ему двадцать вооруженных врачей, фельдшеров и бойцов. Командиру автопарка санитарных машин Дворкину предложили на задержанные машины сажать преимущественно своих водителей или, в крайнем случае, в кабину машины кого-нибудь из наших товарищей. Время было горячее, и мера эта оказалась весьма предусмотрительной.
