— А что показал рентгеновский снимок? — спросил я.

— На рентгене небольшое затемнение в средней доле правого легкого, — ответ Минин и, вынув из папки с историей болезни две рентгенограммы, подал их мне. Пока, к счастью, все идет гладко. Но ведь ранение легкого может дать осложнения.

— Может дать, а может и не дать! — полусмеясь, полусерьезно воскликнула Гречкина. — Что хотите со мной делайте, но через трое суток я должна вылететь обратно. Из-за моего отсутствия могут погибнуть наши люди. О, если бы вы только знали если бы я могла вам все рассказать!

— Знаете что? — еще раз взглянув на снимок, сказал Шур. — Раз вы так настаиваете, мы сообщим в ваш штаб и скажем, что вы можете лететь обратно по завтра при условии, если и там будете находиться под врачебным присмотром.

Рана Гречкиной действительно не внушала особых опасений: пуля прошла через легкое, не задев ни одного крупного кровеносного сосуда.

После нашей телефонограммы в штаб партизанского движения оттуда немедленно приехал известный в военных кругах работник и, поговорив с Гречкиной с глазу на глаз, зашел ко мне, поблагодарил за лечение и внимание к девушке и объяснил, что она очень нужна для выполнения задания в тылу врага.

Эта веселая красивая девушка работала в управлении окружного гебитскомиссара. Там считали, что она уехала к своему жениху в Германию. Вот почему она спешила, боялась опоздать…

Недели за две до празднования Дня Красной Армии в госпиталь пришло распоряжение немедленно направить Щипуна — политрука из отделения Туменюка — в Центральный штаб партизанского движения.

— Заполнял я там всякие анкеты, — уклончиво отвечал он на вопросы любопытных.

Ездил он в штаб по вызову еще несколько раз, но узнать от нашего застенчивого политрука хоть что-нибудь было невозможно. Дисциплинированный, мягкий, я бы сказал, даже чересчур мягкий в обхождении, Щипун пользовался заслуженным уважением у персонала и раненых. Сочетание двух таких индивидуальностей, как горячий, самолюбивый, нетерпеливый Тумешок и мягкий и скромный Щипун, способствовало хорошей, дружной атмосфере в отделении.

Однажды, раскрыв «Правду», читаю Указ о присвоении звания Героя Советского Союза Щипуну Ивану Алексеевичу. Не сразу до меня доходит, что это наш скромный политрук.

В отделение, где работал Щипун, началось всеобщее паломничество. Вопросы так и сыпались на растерявшегося Щипуна: «Ты ли это или однофамилец? Почему ничего не рассказывал раньше? За что?» Он краснел, смущался, наконец, уступая просьбам на одном из собраний рассказал все.

Война застала Щипуна политруком танковой роты, которая прикрывала отход 32-й стрелковой дивизии от Витебска. Мост через Днепр был разрушен, а два понтонных моста часто выходили из строя из-за сильного обстрела вражеской артиллерией. Пятнадцатого июля 1941 года бомбежка была особенно сильной, и одна переправа была совсем разрушена. Рота должна была сдерживать противника до последнего момента, а потом сжечь или взорвать танки, закопанные в землю. Часам к двум переправа почти совсем опустела, и ее разобрали. Для одиночек, в том числе и танкистов, оставалось лишь несколько лодок и плотов. Силой взрывной волны Щипун был отброшен в сторону. Очнулся он в канаве, прополз немного, выглянул — переправы нет, на берегу валяются трупы. Хотел было отползти вниз к обрыву, но услышал голоса, прислушался — немцы. А у него, кроме пистолета, ничего нет. Пополз назад: оказывается, противник установил на этой стороне батарею тяжелых орудий и ведет сильный огонь по нашей стороне. Ночь светлая, лунная, Щипун вспомнил, что, когда полз к обрыву, видел брошенные кем-то гранаты и автомат с дисками. Он опять к обрыву, собрал все это и обратно.

Гитлеровцы впереди, шагах в десяти, ну, самое большее, в пятнадцати, видны как ни ладони.

Был я тогда, надо прямо сказать, как в горячке, — рассказывал Щипун. — Задумал всех перестрелять. Составил себе такой план: расстреливать только во время залпа и начать с крайнего орудия. Лег поплотнее и стал ждать. Прошло минут пять. Начали они, стал щелкать и я. Потом подполз к среднему орудию, уничтожил всю прислугу, а офицера застрелил из автомата и тут же, не давая опомниться немцам, переполз к третьему орудию. Немцы вначале было растерялись. Я их разом двумя гранатами и ухлопал.

Не мешкая, вынул замки из орудии и спрятал в песок под обрывом. А оружие с убитых и все, что валялось на берегу, собрал и тоже закопал, но подальше, в лесочке. Несколько дней проблуждал по лесам, пока не наткнулся на группу партизан товарища «Деда», бывшего секретаря райкома партии одного из городов Витебской области.

Всю осень Щипун партизанил, командовал ротой. Во время взрыва вражеского склада с боеприпасами он был ранен, и «Дед» отправил его самолетом в Москву. После выздоровления он попал на работу к нам.

Война больно обожгла не одного моего товарища по работе.

У врача Генделева в Лепеле от рук эсэсовцев погибла вся семья: жена и двое детей. Этот скромный, бесхитростный, доверчивый человек не отличался особыми талантами. Но как искренне любил он свое дело, как неутомим был в работе! Жена перед казнью успела передать соседке письмо для него. Получив это письмо, Генделев постарел, густая грива волос стала совершенно белой. Когда я молча обнял его за плечи, он заплакал. Шли месяцы, а он буквально таял на наших глазах.

Чем мог я утешить этого убитого горем человека? Увлечь работой? Он и так не щадил себя. Отправить, как он просил, на передовую, в строй? Место его было у хирургического стола.

— Хотите полететь к партизанам? — спросил я его однажды.

— Хочу, и немедленно.

— С парашютом вы когда-нибудь прыгали? Только честно?

— Прыгал, то есть, не прыгал, но это ничего не значит. За три дня освою эту механику.

— Имейте в виду, что вы там нужны как врач.

— Там видно будет. — Он поторопился закурить, чтобы скрыть волнение.

— Нет, вы дадите мне слово, что замените больного партизанского врача, не более.

— Даю, — после некоторого колебания оказал он.

Через неделю я провожал его. А спустя полтора месяца его доставили к нам на самолете с ампутированной ногой. Когда я попробовал его упрекнуть за то, что он не сдержал своего слова, Генделев ухмыльнулся:

— Я и заменил партизанского врача, как мы договорились. А знаете, что такое партизанский врач, когда он защищает своих раненых? Он — боец!

Приближалась 24-я годовщина Красной Армии. Машина с трудом пробиралась по затемненным, занесенным снегом площадям и улицам Москвы.

В эвакуационном приемнике шла погрузка. Бесшумно ступали санитары-носильщики, обутые в валенки, одетые в белые куртки поверх телогреек. Каждая пара санитаров загружала один вагон. Заблаговременно рассортированные тяжелораненые лежали по отсекам, представлявшим собой точную модель вагона. Фельдшер-эвакуатор Сергей Рыдванов стоял в створе широких дверей и негромко отдавал приказания.

Систему погрузки мы совершенствовали непрестанно: радиофицировали вокзалы и платформы, выдавали плацкартные билеты задолго до прихода поезда, эвакуаторы получали план состава. Все это значительно упростило работу.

По, радио передали команду начать посадку ходячих. Из нескольких дверей одновременно хлынули сотни раненых. Впереди шли санитары, на спине которых висели огромные белые картоны с надписью: «Вагон №…»; картоны освещались закинутыми назад фонариками, и раненые с плацкартами красного цвета в кромешной ночной тьме неотступно следовали за своими провожатыми. В течение часа вся работа была закончена. А через три-четыре минуты раздался голос диктора: «Поезд отправляется…»

— Работают-то носильщики хорошо, — сказал начсанфронта, — но надо облегчить их труд. Используйте вагонетки и автокары, на которых возят грузы к почтовым вагонам, на крайний случай сгодятся велосипеды. Подумайте об этом.