И вдруг вылезает из штольни Ванюха. Важно этак выходит, тихо. Руками к груди самородок прижал. Вышел, да как захохочет!

Тут и грянулась штольня. И обоих нас с ног смахнуло.

Опомнился я, подскочил к товарищу. А он в золото впился, на меня не глядит и смеется так тихо да безумно...

Чувствую, волосы у меня на голове зашевелились!

Поднял я его, веду к балагану. Идет он, послушный, как мальчик, только золото не отпускает. Прижался в углу на карточках, сгорбился над самородком и хихикает...

Пал я тогда на землю и кричу и руки себе кусаю! Не мил мне ни свет, ни золото. Два товарища у меня на глазах погибли.

Под конец успокоился поневоле — силы не стало убиваться.

Времени много должно быть прошло. Темнеет. Я Ванюхе воды подаю, не пьет.

Глаза открыты, сидит, не то смеется, не то бормочет. Начинаю костер разводить. Дров позабыл нарубить, сучья сырые.

Погорел он немного и сгас. Темнота у нас в балагане настала. В одном углу сумасшедший сидит, в другом — я с винтовкой забился...

Ветер поднялся наруже. Деревья трясет. Корину на крыше задрало — хлопает по балагану!

Чем дольше сижу, тем злее бушует буря. Деревья скрипят, стонут и кажется мне, что опять я стою в окаянной штольне. Но только слышу— сопит у порога! Наваливается из тайги на вход кто-то большой и черный. И тоненько так, как ребенок, начинает плакать Ванюха...

Вскинул я сразу винтовку и громом шарахнул выстрел. Полымем в балагане махнуло! Слышно мне через звон в ушах, что катается рядом туша, рвет когтями и траву, и землю, хрипит.

— Попал!—кричу я от всего сердца и вскакиваю на ноги.

Засунул патрон и жду... Нет, не идет! Все тише и тише шуркает по траве и совсем умолк. Подох!

Разрываю тогда на куски берестяный чуман и чиркаю спичку. Загорелась береста ярко.

Первое — вижу, лежит Ванюха ничком, руки враскидку. А у самого входа растянулся медведь, запрокинул оскаленную морду.

Упали тут все мои силы разом, выпустил я из рук ружье и до самого света обомлевши сидел в углу. А когда рассвело, поднялся и первым делом над товарищем нагибаюсь.

Слышу — дышит, значит живой! Взял я его за плечо. Он как вздрогнет, голову приподнял и глаза открывает.

Увидел зверя, боязливо на него покосился, за руку меня берет и тихо так говорит:

— Это ты, дядя Павел? Что же это со мною было?

Ах, ребятки мои родные, не стыдно сказать — я ведь на радости тогда медведя дохлого в морду поцеловал!..

К обеду приехал Мироныч.

Да, всего в ладонь самородок на двенадцать фунтов, а дорого он достался...

Неужели, подумали мы, на дешевое дело его отдавать, на обычную, нашу потребу?

Жизнью да страхом, за это теперь не платят.

И пошел самородок от нашей артели на постройку аэроплана.

— Ты знаешь у речки Гремушки есть старое русло?

— Это там, где Пудовый разрез?

— Был пудовым! — вмешался старик Герасим, — у прежних хозяев. А нынче и граммовым не назвать...

— Так вот, хотим мы Гремушку на старое место вернуть. Потому, что в теперешнем русле отыскано золото.

Смотритель Макеев нахмурился.

— Правду ли говоришь?

— Не веришь!

Орлов ухмыльнулся цыганским лицом, блеснул синеватыми белками глаз.

— Разведку надо? — догадался Макеев.

— Здравствуй! — насмешливо протянул старик, — что мы деньги с тебя за работу просим? Если труда своего не жалеем, так значит верно! — сказал, как отрезал. Под упрямым морщинистым носом колыхнулась широкая белая борода.

Макеев замялся.

— Но Пудовый тогда затопит? А там работают...

Орлов захохотал откровенно, ощеривая зубы.

— Тоже артель! По крошечкам собирают.

— Нет, ребята, — решительно встал смотритель, — без общего собрания этого сделать я не могу! Прогнать артель... Да тут такой тарарам пойдет!

— Правда твоя, — неожиданно согласился Герасим и поднялся с места, — рановато заговорили! А когда золотишко покажем, поддержишь?

— Еще бы! — даже растерялся Макеев.

— Ну и ладно. Пойдем, Орлов! — и сунул Макееву свою жесткую, как сушеный карась, ладонь.

Со времени революции Выдринский прииск находился в упадке. Его россыпи считались убогими, а главное золото — взятым. Но кучка людей, прижившихся здесь издавна, упорно копалась на старых отвалах.

— Можно, товарищ смотритель?

В контору вошел синеглазый парень и встал смущенно.

— Василий Кузнецов, — прочел в его документе смотритель, — где раньше работал?

— Бурил на железной руде.

— А в тайгу зачем припожаловал?

— Хочу на золоте поучиться. Кстати, здесь сродственница живет — тетка Варвара.

Макеев вернул Кузнецову ударный билет и сказал:

— Сразу в артель тебя не возьму. Ты нашего дела не знаешь А впрочем, ступай к старику, не пристроит ли он?

Герасим пристроил.

В артель Кузнецова пока не принял, но места указал по берегам Гремушки. Там Василий вместе с Охлопковым, деревенским комсомольцем, также недавно пришедшим на прииск, долбил шурфы.

Речка здесь гнулась дугой. При царизме золотопромышленники отбросили Гремушку в эту излучину, осушив ее настоящее русло, лежавшее рядом за длинным водоразделом. Осушенный участок называли Пудовым разрезом, потому что пудами когда-то из него добывали золото. Теперь истощенный разрез отличался только красно-малиновым цветом почвы.

— Давно ты копаешь? — небрежно спросил Мельгунов и зажег цыгарку.

Кузнецов с любопытством взглянул на него из ямы, в которой стоял по плечи. Улыбнулся застенчиво мальчишескими доверчивыми глазами.

— Вторую неделю...

— И много намыл?

Мельгунов пыхнул дымом крепкой самосадки, сощурился и стал похож на кормленого и хищного кота. Лицо у него было круглое, бритое. Под носом колко торчали усы, а зеленые суженные глаза глядели не мигая.

Кузнецов омрачился. Передвинул с уха на ухо картуз и ответил, вздохнув:

— На четыре целковых...

— Да-а, — протянул Мельгунов, — не густо! Ну что ж, дураков работа любит!

Взмахнул на плечо кайлу и лоток и пошел, не прощаясь, своей дорогой. Шагал прямиком через лужи. А грязь обдавала его только что сшитые плисовые и широкие штаны.

Долго смотрел ему вслед Василий. Вот человек, о котором толкует весь прииск!

Федор Мельгунов работал всегда один и неделями пропадал в тайге. Выдринцев он не любил, а на главного заправилу, Герасима, смотрел с вызывающей насмешкой. Пришел сюда в прошлом году из Забайкалья. Людям он не мешал, но и помощи никому не оказывал. Слыл грубияном, насмешником и самовольным. Но был аккуратнейшим сдатчиком золота и за это, нехотя, дорожил им смотритель.

— Э-эх! — неопределенно крякнул Василий, одел промокшие рукавицы и забыл про Мельгунова.

Уж больно цветисто сегодня горели камни, уж очень манили мечтой о находке.

— А что? — подмигнул он себе, — разве не бывает?

Думал так уже третью неделю. И давно бы остыл от упорной неудачи и от тяжести однообразного труда. Но кайла и лопата в его руках стали терять свою примитивную маломощность. Превращались в орудия, быстро и даже красиво помогавшие делу. Техника незнакомой работы давалась легко, и это увлекало.

Морщился Кузнецов, когда по щекам ударяли брызги земли, улыбался, когда удобно втыкалась кайла, и радостно вскрикивал, отвалив широкий пласт.

Тень упала на шурф, — подошел Герасим.

— Кончай, ударник! — загнусавил он, нагнувшись, — почва!

Плотиком или почвой приискатели называют дно, на котором лежит золотая россыпь.

Герасим загреб в лоток породу и, кряхтя, потащил к ручью. Наступила решительная минута — проба. Подошел Антошка Охлопков. В усталости лицо его сделалось пыльным и серым.

— Ну... и опять нет! — тянул старик, тыкаясь бородой в днище лотка. Василий не удивился. Четыре шурфа пробили они и все понапрасну. Откуда же быть богатству в пятом!

— Придется шестой забивать, — вздохнул Герасим. — Но там-то уж верное место!