Макеев сидел за столом один. Он упорно смотрел в бумаги и пальцы у него дрожали.

— Упрямишься, Кузнецов, — заговорил Макеев, не поднимая глаз. — Управляющему перечишь? Мельгунову решил подражать? Напрасно! Я, конечно, неволить тебя не могу, но советую отступиться. Все равно водой тебя выживут.

— Пусть выживают, — задохнулся Василий.

— А сейчас, — Макеев скомкал бумагу и швырнул под стол, — канат мне нужен! Приходится взять у тебя.

— А... мы-то как же? — обалдел Василий.

— Понимаешь, нужно! Могу дать другой, пеньковый.

— Но тот же короткий, до дна не хватит!

— Что вы мне голову морочите! — заорал Макеев, вскакивая. — Спокою не стало от ваших штучек. Производство хотите мне развалить!

Кричал, оглушая собственную растерянность.

Кузнецов взглянул на него в упор, но сдержался.

— Бери!

Повернул и вышел. Уходил, как отравленный. Ненавидел всех и завидовал Федькиному презрению.

А под вечер незнакомый старатель из дальней артели остановил Маринку:

— Постой-ка, девка, с канатом у вас нехватка?

— Тебе-то что?

— Тьфу ты, как порох! Да у нас, в сарае конец валялся. Может, возьмешь?

— Спасибо, товарищ, не сердись на дуру...

Едва не заплакал Василий:

— Есть же люди! Значит, смотрят на нас. Покажем, ребятки, нажмем!

Вернулся Охлопков, высмотрел все неприятельские работы. Сказал:

— Канава у них готова. Но если придет большая вода, а они к тому времени углубятся на метр, то затопит!

— А как река?

— Бушует. Поднялась высоко.

— На метр углубить, — рассчитал алданец, — это два дня работы. На два дня нам жизни, ребята осталось!

Над разрезом висела черная моросящая ночь. Накатами выл упругий ветер. Тускло краснело окно в недалекой мельнице.

— Угощать больше нечем, — объявила Варвара Ивановна, и поставила чашку с квасом и луком.

— Марина? — сказал Василий и бросил ложку.

— Ну?

Задумался и молчал.

— Ну, чего же молчишь?

Василий мялся, улыбался неловко.

— Не тяни же, Василий, — вскочила девушка, — мне страшно!

— Да нет! Я, знаешь, другое вспомнил. Мы о граммофоне с тобой говорили...

— Говорили, — успокаивалась Маринка.

— Так квитанция у меня, на пятнадцать рублей?

— Милый ты мой! — ахнула Маринка.

— Как же это понимать, Васюха? — выговаривал на другой день алданец, примеряя новые, пахнувшие дегтем, сапоги. — Либо ты, скажем, горному духу понравился, либо амбар обокрал?

— Все едино, — мямлил Охлопков с набитым ртом. Крепко зажал намазанный маслом ломоть.

— Хорошо, вкусно!

Приободрились все. Заговорили. Послышался даже смех. За последние дни не смеялись. Углубка шла плохо. Донимала вода, силы тратились на ее откачку.

Резкий ветер переходил в шторм. За туманом вздымались и падали волны тайги, и лес ревел, как рассерженное море. Стремительно проносились набухшие низкие облака и гром, в чудовищном топоте, из конца в конец, пробегал по небу.

В забое сегодня работали двое. Василий кайлил, а Марина отчерпывала воду.

Скудный свет фонаря освещал только красный пол. От этого колодезь над головой был похож на черную, в бесконечность ночи поставленную трубу. В шурфе было тихо, как в подводной лодке, укрывшейся от бури на дне океана.

Тихо и все знакомо. Каждый камешек, торчащий из стенки, всякая щелочка в крепи, были свои. Каждый вершок прорытой земли был дорог.

Вечером, шелестя намокшим брезентом, возвращался Орлов с плотины. Ему нужно было увидеть Герасима, а старик возился на мельнице.

Поэтому Орлов оказался близко к шурфу. Не желая попадать на глаза, он шагал стороной за отвалами.

Рванувший ветер шатнул его в бок и осыпал осколками восклицаний.

Орлов запнулся и начал слушать. У шурфа оживленно говорили. Иногда разговор отметался ветром и молк, и вновь разгорался смехом Марины.

У Орлова тревожно заныло сердце.

Он осмотрелся и, прячась за стенку отвала, начал подкрадываться к шурфу. Ступал осторожно, чтобы не брякнуть галькой. Когда ветер стихал, останавливался и Орлов. А при шумном порыве шагал вперед.

Припал, наконец, за камнями, там, где отчетливо мог разобрать каждую фразу.

У шурфа веселились, перебивали друг друга счастливыми словами.

— Я копнул, — рассказывал голос Василия, — смотрю и не верю: синяя глина!

— Я его, дурака, целовать, — перебивала Маринка. — А он стоит, как бревно, и ничегошеньки не понимает!

— Дошла бригада! — радовался алданец.

— А те и не знают, — язвил Охлопков, — землекопы кержацкие!

Орлов заскрипел зубами.

— Я так предлагаю, товарищи, — заговорил Василий. — Сейчас мы работу закончим, а ночью, в двенадцать часов, опять возьмемся. Не трудно будет?

— Чего тут трудно, — сказал алданец, — ведь россыпь, братцы! К утру-то пробы, глядишь, промоем!

— А с золотом нас не затушишь, — выкрикивала Маринка, и прибавляла: — Ах, ребятки, какие вы у меня прекрасные!

Когда сторож конторы ударил полночь, Кузнецов и алданец спустились в шурф. В это же время, в темноте, у реки, сверкнула искра.

Она раскачивалась, пропадая и снова плыла рывками. И бешеный ветер не мог оторвать ее от земли и бросить к тучам.

Долго путанный ход чертил огонек и остановился у плотины.

Орлов опустил фонарь. Порыв распахнул на нем плащ и брезент захлопал, как крылья.

Он вздрогнул и суеверно перекрестился. Стало жутко. Быть одиноким, в безбрежной и ураганной ночи.

Лес казался чернее неба. Гигантскими помелами махали пихты. Через грохот воды трещала тайга. По реке, со скрежетом, перекатывались валуны. Буря глушила и дождь засыпал глаза.

Орлов оглянулся. Остро и дико присматривался назад. Красноватая звездочка — мельничное окошко погасло. Привернули, должно быть, фитиль. Но сейчас загорелось другое пятно — огонь у шурфа.

Увидел — и лютая злоба, от которой трястись и плакать хотел Орлов, укрепила его и он перестал бояться.

Поднял фонарь и, сгибаясь под ветром, вступил в канаву.

Перекоп не дошел до реки всего на какой-нибудь метр. Узкая стенка еще удерживала воду. Орлов отбросил мешавший плащ и взмахнул кайлой.

Река не вмещалась в свои берега. Заплески волн хватали выше. Ухабы клокочущей пены проваливались в темноте. Как белые кони, неслись валы. Ныряли и прыгали, глухим барабаном ухали из пучины.

Орлов копал. На коленках, стиснувши зубы, с размаху вгонял кайлу, как во вражью живую грудь.

Тяжести туч разрывались полянками неба. Прогалы мерцали игрой созвездий и снова гасились разливом мрака.

Орлов копал. В кровь сбивал себе пальцы. Задохнувшись, валился лицом на камень. Холод свежил и тогда опять хватался за страшную работу.

Дождь утих. Делалось холоднее. Острова облаков, как черные тучи, догоняли ушедшие полчища бури.

Орлов вскакивал. Впивался шальными глазами в ночь, туда, где светил фонарь. И опять припадал к забою, ненавидящий и безумный.

Не сдержал на размахе кайлу. Потеряв инструмент, завизжал от досады и голыми пальцами зарылся в землю. Вдруг осела стена. В лицо шибанули струи. Оскользаясь, Орлов выпрыгнул наверх.

В обвал ворвалась вода и, заполнив канаву, хлынула вниз, растекаясь по Пудовому разрезу. Орлов взбежал на бугор и, вытянув шею, окаменел.

Шипящий гул поднялся над долиной и огонь у шурфа потух...

За полночь пришел из тайги Мельгунов.

Потешил бродяжью душу, проходил не задаром. Мокрый, исстеганный ветром, едва волоча двух застрелянных глухарей, постучал под окошком вдовы Огневой.

— Вот он, варнак! — счастливо изумилась вдова и бросилась затапливать баню. Баня была нужнее всего перезябшему человеку.

Федька с ходу хватил стакан неразведенного спирта и сидел у порога, около лужи натекшей с него воды.

В горницу не пошел. Не захотелось пачкать скобленого пола. Улыбался блаженно, гостеприимной суетне, теплу, разлившемуся от спирта, удачному возвращению и красивой вдове — хозяйке.