Я же прекрасно знаю, что Тимео болтает всякие глупости. И потом, этот-то китаец продает книги.

И газеты.

Опять натыкаюсь на свою фотографию, газета оказалась у меня прямо перед глазами. Читаю про себя, что написано большими печатными буквами.

— Тебе газету, малыш? Ты уже умеешь читать?

Я опускаю голову, смотрю на свои мальчиковые сандалии. Мне надо купить всего одну вещь, но для того, чтобы сказать, что мне надо, я должна прочесть, а в магазине слишком темно, темнее, чем в пещере у троллей. Ничего не поделаешь, по-другому никак не получится, я снимаю темные очки и отчетливо говорю:

— Карту 1:25 000. 4406РТ.[31]

Китаец, четверть секунды подумав, протягивает мне сложенную книжечкой голубую карту.

— Что, малыш, собираешься с родителями на пикник в горах?

Ничего не отвечаю, протягиваю деньги, не поднимая головы, — до чего же у меня уродские сандалии. Вообще-то это даже лучше, что мне попался китаец. Он, наверное, подумал, что я его боюсь. Он, наверное, привык.

Я все купила. Выхожу на улицу.

Полицейский сдвинулся с места. Он жульничает, он идет по пешеходной улице, сейчас он как раз надо мной. Я не смогу его обойти, мы обязательно встретимся, когда я буду подниматься к дому бабушки с голубыми волосами, где меня ждет папа.

Ничего страшного. Ничего страшного. Ничего страшного.

Он не может меня узнать!

Еще двадцать метров.

Так, в «замри-отомри» больше не играем, переключаемся на «цыплят и ястреба». В «цыплят и ястреба» я играю лучше всех, мне всегда удается перебежать через всю площадку, и никто не может меня поймать. Там вся хитрость в том, чтобы стать незаметной. Не носиться без толку, как мальчишки, которые воображают, будто бегают быстрее всех, а сами всегда раньше меня попадаются.

Я прохожу мимо жандарма с той же скоростью, не быстрее и не медленнее, чем шла, и даже головы не поворачиваю. Может, он на меня уставился, может, он смотрит мне в спину, может, он глаз с меня не сводит, а мне все равно, все равно, все равно — он не может меня узнать, этот толстый глупый ястреб.

Еще тридцать метров.

Мне осталось только перейти дорогу. Теперь я могу обернуться.

Полицейский далеко, на другом конце улицы, он идет в сторону пляжа.

Я же говорила, что играю лучше всех!

Как только я перейду дорогу, мне останется только подняться по лестнице, в ней двадцать ступенек, а потом можно будет побежать, бежать быстро, очень быстро, и до чего же мне этого хочется. Вот только сначала пусть проедут машины.

Машина вообще-то всего одна. Большая, черная, с очень высокими колесами, это чтобы ездить по горным дорогам. Она сбавляет скорость. Останавливается, чтобы меня пропустить.

Я начинаю переходить и машинально поворачиваю голову.

До чего же странный человек за рулем! У него смуглая, почти оранжевая кожа, на нем индийская рубашка, а на голове зеленая бейсболка с пришитым к ней большим красным тигром. Малабар — так папа их называет, в гостинице тоже был один такой, лужайки подстригал. И он тоже в темных очках.

Оранжевый человек оборачивается и все время смотрит на меня, пока я перехожу улицу и поднимаюсь по лестнице, огибая пальму. Мне страшно, у меня мурашки по всему телу бегают, ноги дрожат, я не вижу глаз этого человека, но… я почти уверена: он догадался, что я только переоделась мальчиком.

Он знает, что я девочка! Он не попался на удочку, как тупой полицейский или китаец-людоед из книжного магазина.

Вообще-то, если быстро-быстро подумать, малабаров я боюсь еще больше, чем китайцев.

Ноги у меня дрожат, как будто эта улица с ее тремя пальмами тянется бесконечно или как будто мне надо не по ней пройти, а через заколдованный лес.

Ну и дура же я. Я же почти дошла. Папа ждет меня там, за поворотом, вот-вот покажется наш дом. Теперь я бегу по тротуару не оборачиваясь, не глядя на большую черную машину, которая, наверное, уже тронулась с места.

Папа!

Входная дверь открывается, и я сразу узнаю папу, хоть он и выглядит странно с этой очень-очень короткой стрижкой, и рот без усов и бороды у него какой-то совсем крошечный. Я влетаю в коридор, папа закрывает за мной дверь, обнимает и целует меня.

Обожаю, когда папа меня обнимает и целует. Это случается нечасто. В общем-то мне нравится, что я осталась с папой одна. С ним интереснее, с мамой мы в такие игры не играли.

И я в этих играх побеждаю! Я отдаю папе свои пакеты, я все сделала как надо, я добыла сокровища и не попалась! А главное — мы уже сегодня после обеда поедем к маме!

Папа заглядывает в первый пакет, проверяет, что в нем лежит, видно, что он доволен, он мной гордится, он проводит рукой по моим волосам, как будто хочет их растрепать.

Мне только хочется поплакать из-за волос. Теперь мне кажется, что незачем было их отрезать. Вполне достаточно было бы надеть бейсболку, зеленую и с тигром, как у того малабара.

Марсьяль проверяет последний пакет, тот, в котором лежит карта.

— Солнышко, ты просто героиня!

— А теперь мы поедем к маме?

Марсьяль берет ее на руки.

— Софа, слушай меня внимательно. Я сейчас запру входную дверь на ключ. Включу тебе телевизор. Сделай звук как можно тише и, главное, никому не открывай. Не вставай с дивана. Теперь, раз ты уже дома, я хочу принять душ. Всего пять минут, а потом поедем…

8 ч. 21 мин.

Я минуты две посмотрела «Титефа», не больше, а потом слышу — прямо перед домом машина. Встать или лучше не надо?

Еще убавляю звук. Титеф мгновенно затыкается!

В гараже, который папа оставил открытым, какой-то шум.

Как будто туда заехала машина.

Мне бы хоть к окошку подойти, чтобы проверить. Мне, правда, кажется, что эта машина не на улице паркуется. Она здесь, совсем рядом, я слышу, как работает мотор.

Между домом и гаражом есть дверь. Может оказаться, что она открыта.

А вдруг кто-нибудь войдет?

Я почему-то вспомнила малабара с оранжевым лицом, в черной машине с большими колесами. Надо позвать папу, но он же сказал, чтобы я сидела как можно тише. А для того, чтобы он под душем меня услышал, надо громко кричать. Я не могу пойти в ванную, он мне даже с дивана вставать не разрешил.

Если только…

Я встаю. Тихонько подкрадываюсь к двери ванной, мои ноги тонут в толстом ковре.

Ничего. Больше ничего. Я больше никаких звуков не слышу.

Ни Титефа, ни Надю, они молча открывают рты в телевизоре.

Ни в гараже.

Я даже не слышу, как шумит вода в душе.

8 ч. 32 мин.

— Полковник, вы что — не понимаете? Снять заграждения сейчас было бы предельной глупостью.

Айя вцепилась в телефон. Ларош позвонил ей сразу после того, как поговорил с префектом. Самое большее — десять минут. А префект непосредственно перед этим связывался с каким-нибудь министром — внутренних дел или по делам заморских департаментов. Самое большее — на две минуты. И потом все явно пошло по нарастающей. Бюрократический поток усиливался на каждом административном уровне и в конце концов выплеснулся на нее из уст полковника Лароша.

— У меня со вчерашнего вечера тридцать человек торчат в ваших дурацких заграждениях, капитан Пюрви… И единственный результат всего этого — бардак, какого Реюньон не знал с февраля 2006 года, когда завалило приморское шоссе.

— Полковник, поверьте мне! Бельон выберется из своей норы, ему пришлось где-то затаиться на ночь, чтобы его дочка могла поспать, у него не было выбора, но теперь он попытается что-то предпринять… Нам надо только набраться терпения.

Айя смотрит на проекцию карты Сен-Жиля на стене полицейского участка. Осмотрены уже не меньше трети домов.

— Если только Бельон не оказался к этому времени на другом конце острова…