Я стоял у двери, до того бледный, что он испугался. «Прощай, — выговорил я безжизненным голосом, — прощай. Тобой было наполнено мое существование, и у меня не было больше никакого дела, кроме тебя. Что со мной станет? Куда мне идти? Как мне ждать ночи, а за ночью дня, и завтрашнего, и послезавтрашнего, как мне проводить недели?» Сквозь слезы я только и видел расплывчатую, колышущуюся комнату и бессмысленными движениями считал на пальцах.
Вдруг он очнулся, как от гипноза, вскочил с кровати, где сидел, грызя ногти, обнял меня, просил прощения и клялся, что пошлет женщин ко всем чертям.
Он написал прощальное письмо г-же В., которая симулировала самоубийство, проглотив упаковку снотворного, и мы провели три недели за городом, никому не оставив адреса. Так прошло два месяца; я был счастлив.
Был канун большого церковного праздника. У меня уже вошло в обычай, прежде чем идти к Святой Трапезе, исповедоваться у аббата X. Он меня почти ждал. Я с порога предупредил его, что пришел не исповедоваться, но излиться; и что приговор его, увы, мне заранее известен.
— Г-н аббат, — спросил я, — вы любите меня? — Люблю. — Вы были бы рады узнать, что я, наконец, счастлив? — Очень рад. — Так узнайте же, что я счастлив, но таким счастьем, которое Церковь и мир осуждают, ибо дарует мне его дружба, а дружба для меня не имеет никаких пределов. — Аббат прервал меня: «Думаю, — сказал он, — вы — жертва щепетильности». — Г-н аббат, я не оскорблю Церковь предположением, что она виляет и двурушничает. Мне известно понятие «извращенная дружба». Кого нам обманывать? Бог меня видит. Мне ли высчитывать, сколько сантиметров еще отделяет меня от греха?
— Милое мое дитя, — сказал мне аббат X. в вестибюле, — если бы я рисковал только местом на небесах, риск был бы невелик, ибо я верю, что доброта Господня превосходит все, что мы могли бы вообразить. Но есть еще место, которое я занимаю здесь, на земле. Иезуиты бдительно следят за мной.
Мы расцеловались. Возвращаясь домой вдоль стен, из-за которых выплескивалось благоухание садов, я думал, до чего восхитительна бережливость Бога. Она дает любовь тем, кому ее недостает и, во избежание сердечного плеоназма, отказывает в ней тем, кто ею обладает.
Однажды утром я получил телеграмму: «Не беспокойся. Уехал Марселем. Возвращение телеграфирую».
Я был ошеломлен. Накануне ни о каком путешествии речь не заходила. Марсель был другом, от которого я мог не опасаться никакого предательства, но знал, что у него хватит сумасбродства в пять минут сорваться куда глаза глядят, не подумав, насколько хрупок его спутник и как опасен для него такой шальной побег.
Я собирался выйти, чтоб навести справки у слуги Марселя, как вдруг в дверь позвонили, и передо мной предстала растрепанная, разъяренная мисс Р. с криком: «Марсель его у нас украл! Украл! Надо действовать! Шевелитесь! Что вы стоите столбом? Сделайте что-нибудь! Бегите! Отомстите! Негодяй!» — Она ломала руки, металась по комнате, сморкалась, откидывала с лица волосы, цеплялась за мебель, оставляя на ней клочки своего платья.
Страх, как бы отец не услышал и не вошел, помешал мне сразу понять, что на меня свалилось. Внезапно передо мной забрезжила истина, и я, скрывая сердечную боль, принялся выпроваживать эту сумасшедшую, объясняя ей, что никто меня не обманывал, что мы с ним просто друзья, и что я знать не знал о приключении, о котором она сейчас столь громко заявила.
— Как? — подхватила она, еще повышая голос, — вы не знали, что это дитя обожает меня и проводит со мной целые ночи? Он удирает из Версаля и возвращается туда до рассвета! Я пережила ужаснейшие операции! Весь мой живот — сплошные шрамы! И эти шрамы, да будет вам известно, он целует, он припадает к ним щекой и так засыпает!
Незачем останавливаться на кошмаре, в который вверг меня этот визит. Я получал телеграммы: «Прибыли Марсель» или «Выезжаем Тунис».
Встретились мы ужасно. Г. полагал, что его побранят, как напроказившего ребенка. Я попросил Марселя оставить нас одних и швырнул ему в лицо мисс Р. Он отпирался. Я настаивал. Он отпирался. Я сорвался на грубость. Он отпирался. В конце концов он признался, и я набросился на него с кулаками. Боль опьянила меня. Я бил, как озверелый. Держа за уши, я стукал его головой об стену. Из уголка его рта побежала струйка крови. В один миг я отрезвел. Захлебываясь слезами, я хотел поцеловать это бедное побитое лицо. Но наткнулся лишь на голубую молнию, тут же погашенную болезненно сомкнувшимися веками.
Я упал на колени в углу. Такая сцена до дна истощает силы. Человек становится как сломанная марионетка.
Вдруг я почувствовал на плече чью-то руку. Я поднял голову и увидел свою жертву: он не сводил с меня глаз, он лежал у моих ног, целовал мне пальцы, колени, всхлипывая и умоляя: «Прости, прости меня! Я твой раб. Делай со мной, что хочешь».
Передышка продолжалась месяц. Усталое и сладостное затишье после бури. Мы были словно георгины, которые никнут, напитанные влагой. Г. плохо выглядел. Он был бледен и часто оставался дома.
При том, что о сексуальных отношениях я могу говорить нисколько не смущаясь, какая-то стыдливость удерживает меня от описания мук, которые я способен испытывать. Так что посвящу им несколько строк, и довольно об этом. Любовь для меня изнурительна. Даже когда все спокойно, я боюсь, что этому покою придет конец, и тревога лишает его всякой сладости. Малейшая накладка уже означает провал всей пьесы. Невозможно не толковать все в худшую сторону.
Ничего нельзя сделать, чтобы почва не уходила у меня из-под ног, когда всего-то и есть, что какой-то один неверный шаг. Ждать — пытка; обладать — тоже, из-за страха потерять.
Сомнения заставляли меня ночи напролет мерить шагами комнату, ложиться наземь, мечтать, чтоб пол подо мной провалился, провалился в бесконечность. Я давал себе слово молчать о своих опасениях. Стоило появиться Г., я изводил его колкостями и расспросами. Он молчал. Это молчание ввергало меня в бешенство или в слезы. Я обвинял его: он ненавидит меня, хочет моей смерти. Он слишком хорошо знал, что возражать бесполезно, что завтра все повторится сначала.
Это было в сентябре. Двенадцатое ноября — дата, которую я не забуду до конца жизни. На шесть часов у нас было назначено свидание в гостинице. Внизу меня остановил хозяин и в величайшем смятении рассказал, что в наш номер явилась полиция, и Г. с большим чемоданом увезли в префектуру в автомобиле, где находились комиссар полиции нравов и агенты в штатском. «Полиция! — воскликнул я, — но почему?» Я принялся звонить всяким влиятельным лицам. Те навели справки, и я узнал правду, которую около восьми часов подтвердил удрученный Г., отпущенный после допроса.
Он обманывал меня с одной русской, которая приучила его к наркотикам. Предупрежденная о грозящем ей обыске, она попросила его забрать к себе в гостиницу ее курительные принадлежности и запас порошка. Апаш, которого он взял в провожатые и которому доверился, тут же его и продал: это был полицейский осведомитель. Так узнал я сразу о двух предательствах самого низкого пошиба. Его жалкое состояние обезоружило меня. В префектуре он хорохорился и, заявив, что без этого не может, курил, сидя на полу, в течение всего допроса перед изумленными служителями закона. Сейчас от него остались одни ошметки. Упрекать я был не в силах. Я умолял его отказаться от наркотиков. Он отвечал, что сам этого хочет, но зависимость зашла слишком далеко и обратного пути уже нет.
На следующий день мне сообщили по телефону из Версаля, что его пришлось срочно отправить в клинику на улице Б. с кровохарканьем.
Он занимал 55-ю палату на четвертом этаже. Когда я вошел, у него едва хватило сил повернуть ко мне голову. Нос у него слегка заострился. Тусклым взглядом смотрел он на свои просвечивающие руки. «Я хочу признаться тебе в одной вещи, — сказал он, когда мы остались одни. — Во мне сосуществовали женщина и мужчина. Женщина подчинялась тебе; мужчина восставал против этого подчинения. Мне женщины не нравились, я волочился за ними, чтобы обмануть себя и доказать себе, что я свободен. Мужчина во мне, глупец и фат, был противником нашей любви. Я жалею об этом. Я люблю одного тебя. Когда поправлюсь, я стану другим человеком. Я буду повиноваться тебе, не бунтуя, и сделаю все, чтоб загладить зло, которое причинил».
