Все выглядело в наших планах почти идиллически.
Но действительность, как известно, крайне редко соответствует планам (а точнее — никогда). Во всяком случае, она требует куда больших усилий для достижения того, что задумано. Закон несообразности действует неукоснительно.
Прежде всего: я не представлял себе, как управлюсь с громоздким переездом. Как-то незаметно мы обросли вещами. А мебель? У Лебедева в комнате что-то, конечно, было. Но вот «неожиданное затруднение» № 1: к концу сентября выяснилось, что Лебедев вовсе не намерен переезжать в Пиллау. Отдел кадров оставил его в Либаве. Значит, я отправлюсь, как и прежде, в неизвестность. Правда, Петров был исполнен решимости выбить квартиры для либавского корпункта и получил соответствующую бумагу. В конце сентября он погрузил свои вещи и мебель на транспортное судно, идущее в Либаву, — и отбыл.
Я же погрузился в секретарство: читал и правил материалы, сдаваемые отделами, составлял макеты. Сам почти не успевал писать, и это было худо, потому что не шел гонорар, а расходы у нас в семье возрастали. Расходы всегда возрастают — такое у них странное свойство.
За работой засиживался до 8–9 часов вечера. Домой приходил утомленным. Редко удавалось выкроить два часа вечернего времени для сочинительства: я ведь начал новую вещь. Я замечал, что стал легче писать. Появлялся какой-то опыт. Да и, наверное, вдохновляло меня то, что принят в Литинститут. (А Сережа, как и Ефим, получил отказ. И Петрову отказали.) Я ждал официального извещения из института.
«Теперь, — писал я Лиде, — никакие рецензенты не отобьют у меня охоту писать».
Итак, все больше я утверждался в своем истинном призвании, хотя сомнения (вечные мои сомнения) не покидали меня.
Из письма Лиды от 11 сентября:
…Скоро наша годовщина. Ты не забыл? Поздравляю тебя. Единственное мое желание — чтобы ты всегда любил меня так, как эти три года, и чтобы у нас всегда, всегда были такие отношения, как теперь. Чтобы ты больше никогда не был бобылем, а я — соломенной вдовушкой.
После трех лет замужества я снова и снова объясняюсь тебе в любви…
Из моего письма от 17 сентября:
Ты мне сообщила столько сенсаций о повальных женитьбах, что я не хочу остаться в долгу и сообщаю тебе еще более сенсационную новость: Валька женился! Я видел его только раз с женой: простая, молоденькая, полная, очень румяная девица, работает на метеостанции…
Из письма Лиды от 21 сентября:
Вчера вечером получили твою телеграмму с радостной вестью: ты зачислен в институт, единственный из всех знакомых. Даже не могу передать, как я счастлива и горда тобой. Да, да, горда — и не смей улыбаться.
Это значительнейшее событие и большой сюрприз к нашей третьей годовщине. Замечательный подарок. Теперь нам остается обосноваться в Либаве, быть вместе и больше не разлучаться…
Полагается с 5 м-цев подкармливать ребенка манной кашей… Когда ты будешь в Л., то спроси у жены Лебедева, можно ли там достать манную крупу и сколько стоит кусок бельевого мыла. Это для нас вещи первой необходимости. Везти мыло отсюда тяжело и громоздко…
Очень беспокоит меня, как ты справишься с багажом…
Когда мама стоит с Алькой в галерее у окна, то все соседи называют его «маленький Женя». Даже странно, что в природе может быть такое точное повторение. Это оттого, что мамочка его так любит папочку и захотела, чтобы ее сыночек был его копией. Ты здесь абсолютно ни при чем, и не делай самодовольного лица…
Из моего письма от 21 сентября:
Любимая! Получил твое большое письмо. Страшно рад ему — я как будто видел и слышал тебя, когда читал его. Кажется, всегда у меня будет кружиться голова от твоей любви, от огромного, всеобъемлющего, вечного нашего чувства, перед которым время положительно бессильно. Милая, нежная моя девочка, я влюблен в тебя по-прежнему — нет, больше, глубже. Поистине неисчерпаемы силы Любви, когда она большая, настоящая. Я счастлив, что живу и испытываю это чудесное чувство…
Из моего письма от 27 сентября:
…Завтра — три года с того дня, как мы вошли в маленькую комнатку махачкалинского ЗАГСа. Помнишь, как бились сердца? И как ты попросила пройтись еще немного, чувствуя, что не в силах так вот сразу войти и… Ты была тогда удивительно мила и бесконечно дорога мне. Такой ты и осталась для меня.
Давай же, родная, сядем и поговорим, и я расскажу тебе, как я тебя люблю.
Мы с тобой поженились так, как, пожалуй, никто не женился. Ведь, по сути дела, в 1944 мы встретились не теми, какими расстались в 1940. И я вовсе не ехал с заранее обдуманным решением — сказать тебе: «будешь ли ты моей женой?» Это выплеснулось у меня — именно выплеснулось. Я не мог иначе… Это была любовь, истинная, большая. Ведь иначе я, не имевший ничего, кроме бушлата, не сказал бы, не спросил тебя это, и ты, может быть, не ответила мне поцелуем…
Вспоминаю наше «свадебное путешествие». Матрос уступил нам полку. Ты легла, а я сидел у твоих ног, и такая нежность переполняла мне душу от того, что вот, рядом со мной — удивительное существо, которое стало моей женой.
Пролетели сказочные две недели, мы снова расстались. Как я ждал твоих писем в Порккала-Удд!.. Когда мне было тяжело — я думал о тебе, и становилось сразу тепло и светло. Потом — открытка: «Я в Ленинграде». Лечу к тебе, и ты… падаешь в мои объятия…
Потом — Камстигал. Жизнь от одного письма к другому… И наконец, наконец отпуск. Месяц в Ленинграде. Первая репетиция нашей самостоятельной семейной жизни. Я узнал тебя не только как подругу, как жену, но и — как хозяйку… Помнишь, как мы пекли хворост в холодной кухне, как хорошо и весело было нам?
Наша жизнь в Пиллау. Да, это было счастливейшее время. Мы были вместе, неразлучны, моя подруга, мы стали большими друзьями, продолжая быть любовниками. Как я всегда торопился домой, к тебе, чтобы обнять тебя, родная…
Помнишь, когда мы еще жили в Камстигале, я не раз приходил домой грязный и мокрый от дождя, злой, как черт, но одного твоего взгляда было достаточно, чтобы все наносное испарилось, и вот оставались только два сердца, бьющиеся одной силой — любви и безграничной нежности.
У нас родился сын, как бы скрепив нашу дружную семью…
Прошло три года. И я счастлив, что люблю тебя так же, что, как и прежде, мечтаю о тебе и просыпаюсь с твоим именем, что не иссяк запас нежности… Мы не можем погрязнуть в быте, в разговорах о ценах на картофель, в ворчании и унизительных скандалах — во всем том, что становится уделом большинства супружеских пар… Мы будем еще более счастливы, наблюдая первые осмысленные поступки нашего малыша. Мы будем счастливы, работая, занимаясь любимым делом и помогая друг другу…
Три года — срок немалый. Он кажется еще длиннее, потому что больше половины его занимала разлука. Я желаю нам обоим сегодня — никогда больше не разлучаться и любить всегда так, как мы любим…
Этот город, как проклятье,
Отдан ветрам на расправу, —
такими строками начал Миша Новиков поэму о Пиллау (увы, не дописанную до конца).
Тот октябрь запомнился мне остервенелыми ветрами, штормовым волнением моря и нарастающим с каждым днем волнением души. Секретарство я сдал вернувшемуся из отпуска Чайке, можно было ехать в Либаву — но шторм не выпускал корабли из гаваней Пиллау. Я все-таки решил дождаться морской оказии и договорился с капитаном одного из вспомогательных транспортных судов относительно погрузки мебели и вещей.
К концу месяца море, раскачанное штормовыми ветрами, стало успокаиваться. 25 октября я дал Лиде телеграмму: «Погрузился транспорт забрал все отплывать наверно завтра…»
