Районы грязевых вулканов не считались перспективными для поиска нефти. А вот начальник геолого-разведочной конторы Сталинского района Михаил Александрович Никитин отстаивал другое мнение: в Лок-Батане есть нефть. В конце 1931 года тут началась разведка по картам, составленным Никитиным и его молодым заместителем инженером Листенгартеном. Буры вошли в нефтеносный пласт (в продуктивную толщу, как говорят нефтяники). В мае 1933 года из недр Лок-Батана вымахнул гигантский нефтяной фонтан…

Лиде с детства были привычны разговоры геологов. Владимир Львович приезжал домой поздно, спешил к обожаемой дочке, а та, если еще не спала, радостно вдыхала запах нефти, солнца и пустыни, просила: «Расскажи, где был сегодня. Опять в Лок-Батане?» Дядя Миша Никитин часто бывал у них дома, очкастый, со смеющимися глазами. Лида прислушивалась к его разговорам с отцом — вечно о бурении, о пластах, об антиклиналях каких-то. Казалось, для них интереснее была подземная жизнь, чем наземная. Геологические карты, вычерченные отцом, казались Лиде королевствами невиданных на поверхности земли очертаний. И она думала: непременно буду геологом, как папа…

По выходным Владимир Львович давал себе передышку от геологических забот — он играл на виолончели. Бывало, его вольную импровизацию прерывали соседи: что-то там не поделили, разругались и требовали от Владимира Львовича, чтобы он, со свойственной ему справедливостью, рассудил их. Он со вздохом откладывал смычок и шел на кухню мирить соседей.

Талантливый горный инженер Листенгартен стал одним из командиров большой бакинской нефти — главным геологом Сталиннефти, крупнейшего объединения нефтяной промышленности Азербайджана.

В ночь на 27 июля 1937 года Владимира Львовича арестовали. «Папа депутат Баксовета», — сказала при обыске пятнадцатилетняя Лида в наивной надежде, что правило депутатской неприкосновенности заставит незваных ночных «гостей» одуматься. Но те и ухом не повели. «Папа награжден орденом Ленина», — сказала Лида. «Да? — бросил один из них. — Дайте сюда». Он сунул коробочку с орденом Ленина в карман.

В ту ночь «черные вороны» НКВД неутомимо колесили по бакинским улицам. Посвистывал северный ветер, крутя вихри пыли на перекрестках. Взяли в ту ночь и начальника Азнефтеразведки Никитина, и многих других. То была поистине черная ночь для Азнефти.

Давно известно: кровавую карусель 30-х годов привела в движение борьба за власть, укрепление диктатуры Сталина путем насаждения страха. А страх, как некогда подметил Шекспир, «всегдашний спутник неправды».

Кроме политических причин террора, были и личностные. Не любил Иосиф Виссарионович, недоучившийся священник-безбожник, людей значительных, ярких. Их, умников, и всегда-то недолюбливали диктаторы: не слишком ли блестишь? А вот мы тебя — к ногтю, к ногтю! Практика нивелирования мысли, насаждения посредственности быстро распространилась из центра на периферию. Багиров — один из самых верных и жестоких сталинских сатрапов — эту практику применял с особым усердием: тоже умников не жаловал.

И полетели головы. Разгром бакинской интеллигенции был ужасающий. Тысячи людей — активных работников промышленности и культуры — насильственно выдирались из гущи жизни, выслушивали, обмерев, чудовищные обвинения, исчезали в подвалах серого особняка НКВД на улице Шаумяна.

Много лет спустя мне однажды сказал пожилой, пострадавший в те годы человек, знавший бакинского властителя довольно близко:

— Знаете, почему Багиров был такой бешеный? У него была экзема. Его мучил зуд.

Что тут скажешь. Наверное, это и впрямь мучительно: нападает зуд, хочется чесать, раздирать ногтями кожу, а нельзя, на людях приходится сдерживать естественный порыв.

Людям свойственно болеть, а деспоты, как ни странно, тоже люди. Вспомним диктатора Суллу, залившего кровью Рим, — его терзала кожная болезнь (Плутарх назвал ее «вшивой болезнью»).

Но все равно: сочувствия не вызывает. Не медицинского происхождения было «бешенство» Мир Джафара Багирова.

Мать Владимира Львовича Листенгартена поехала хлопотать в Москву: вся надежда была на Вышинского. Уж он-то вспомнит, как его брат, бежавший из бакинской тюрьмы, нашел приют в семье Листенгартенов. Вспомнит гимназиста, которому некогда преподавал латынь. Уж он-то, всесильный генеральный прокурор, велит исправить очевидную ошибку. Мать Владимира Львовича позвонила на квартиру Вышинского и объяснила его жене, кто и по какому поводу к нему обращается. Жена прокурора обещала все передать мужу. И когда мать Владимира Львовича на следующий день, трепеща и надеясь, позвонила снова, ей было сухо сказано: «Андрей Януарьевич ничем не может помочь вашему сыну».

Шли месяцы. Жена Листенгартена, Рашель Соломоновна, пыталась добиться свидания. Отвечали: невозможно, пока идет следствие. Но передачи принимали. В октябре в описи принятых на передачу вещей она увидела приписку мужа: «Передай теплые вещи». Значит, следствие кончается, предстоит высылка на север! Срочно собрали передачу — но ее не приняли. Сказали: поздно. Значит, уже увезли…

А ночью 27 октября того же проклятого года арестовали Рашель Соломоновну.

Баиловская пересыльная тюрьма в дореволюционное время была рассчитана на 250–300 человек. Теперь в ней сидело две с половиной тысячи. В камере, где помещались три-четыре человека, томились 35–40. Жены врагов народа… Не бывало еще в мировой истории, чтобы бросали за решетку жен преступников — только за то, что они жены. Уж не говоря о том, что были они женами ни в чем не повинных людей.

Лида с тетей Фирой, родной сестрой матери, с пяти утра выстаивала в гигантской очереди у Баиловской тюрьмы, чтобы отдать в узкое окошко передачу. Однажды разрешили свидание. Рашель Соломоновна жаловалась на невозможную тесноту в камере. На допросы не вызывают, сиди и жди, но говорят, что скоро отправят куда-то на север.

Отправили в неблизкие края. Вначале — в Потьму, в Мордовию. Эшелон остановили ночью в заснеженном поле. Жены бакинских «врагов народа», не знакомые с морозами, сошли в сугробы. Их построили, пересчитали, погнали по шпалам на станцию. У Рашели Соломоновны в одной руке был чемодан с вещами, в другой — саквояж с зубоврачебным инструментом (она была стоматологом). Не привычная к тасканию тяжестей, она быстро выдохлась, спотыкалась о скользкие шпалы, пыталась передохнуть, но конвоир подгонял, поддавал в спину винтовочным дулом, раздраженно приговаривая: «У-у, буржуйка!»

Из Потьмы их перевезли в Карелию, в Сегежу, там обосновались надолго. Сроку Рашели Соломоновны был восемь лет. Она работала в лагере зубным врачом, у нее лечилось и лагерное начальство. В письмах не жаловалась, только просила Лиду: «Доченька, непременно поступай в медицинский». Справедливо полагала, что лучше всего быть врачом: можно выжить при любом режиме.

В начале 1938 года из бакинского НКВД пришел наконец ответ на запросы матери Владимира Львовича: «Листенгартен В. Л. осужден на 10 лет без права переписки». Казалось странным: почему нельзя переписываться, какой вред государству, если осужденный сообщит родным, что он жив-здоров? Что за дикость такая? Но уже и то хорошо, что какая-то определенность: десять лет. Владимиру Львовичу всего 39, он выдержит этот срок и вернется, вернется…

В виновность отца Лида, конечно, не верила. Она рассказывала мне о нем с восхищением:

— Он был замечательный. Абсолютно честный, порядочный. Невозможно представить, будто папа замышлял что-то нехорошее и вредил. Это просто чушь!

Лиде, можно сказать, повезло. Ее, пятнадцатилетнюю, оставшуюся без родителей, не отправили в детдом. Она стала жить в семье тети (родной сестры матери) и дяди (родного брата отца) — Альберта Львовича Листенгартена, того самого бывшего гимназиста, которому преподавал латынь Вышинский. Была подписана специальная бумага, что тетя берет Лиду на воспитание.

У тети, Эсфири Соломоновны, характер был взрывной. Обнаружит, что что-нибудь лежит не на месте, — сразу в крик. Наорет на свою дочь Нору и на Лиду, те — в слезы. А Эсфирь Соломоновна, выпустив пар, приходит в хорошее расположение духа. Напевая, приоденется, причешется, напудрится и уйдет по своим делам. Альберт Львович, человек с юмором, подшучивал над женой. Рассказал однажды, как она открыла дверцу ледника (холодильников тогда и в помине не было), там лежали две куриные ножки. Эсфирь Соломоновна яростно закричала домработнице: «Нюра! А где еще две ножки?» Та — плаксиво в ответ: «Фир Соломонна, я не брала…» Альберт Львович засмеялся: «Ты что, думаешь, у курицы четыре ноги?»