<b>17 марта 45 г.</b>
Я, видно, никак не допишу. Скоро забуду, так давно все это было…
Часов в 10 мы ушли на вокзал. Касса была закрыта. Мы сели в темноте зала и разговаривали. Состояние у меня было странное. Мне было хорошо, но в то же время как-то щемило сердце. Женя рассказывал мне историю своего первого увлечения (безобидного!) Аней, а затем — историю с Ф. Я ему безусловно верила. Он говорил всю правду. Мне было безумно тяжело это слушать и грустно. Даже и не знаю, рада ли я была в ту минуту Жениной откровенности. Он говорил, что хочет, чтобы я знала все. Да, я должна все знать. Только тогда я могу ему верить.
А ведь я тоже причиняла ему невероятную боль, рассказывая о своих взаимоотношениях с Левой…
Но я отвлеклась. Касса так и не открылась. Женя напрасно бегал к коменданту. Но ему хотелось проявить заботливость, он чувствовал себя мужем… и я это чувствовала.
Подошел поезд, заплатили проводнику 200 рублей и сели в вагон для раненых. Моряк уступил нам одну нижнюю полку, так что вскоре я кое-как устроилась. Постелила плед, Женя закутал мои ноги в свой бушлат и селу меня в ногах. Мне это было очень приятно, и Жене также. Он теперь пишет, что с умилением смотрел на меня, когда я спала, и был до того счастлив, что сравнивает свое состояние с «погружением в нирвану».
Я проспала часа три (сели мы после 2-х часов ночи), потом уложила Женю. Билетов у нас не проверяли, так что мы благополучно доехали.
Чувствовала я себя все время как-то необычно. Нервы были страшно напряжены, была очень утомлена и физически, и морально. Теперь мне так обидно, что этот самый счастливый, единственно незабываемый на всю жизнь момент совпал с такой утомленностью, разочарованием, полной потерей надежд на лучшее… Ведь я не могла так полно ощущать, активно реагировать, интенсивно чувствовать… Я была не я…
Подъезжая к Баку, мы оба сильно волновались. Меня очень пугала предстоящая встреча Жени с родителями. Ведь он их не видел > 4-х лет! Сколько за это время пережито им. Уехал он совсем мальчиком, маменькиным сынком, а возвращается женатым человеком! А они как изменились, похудели, постарели за это время.
Так и случилось. Женя очень остро пережил эту встречу. Все ему было так странно, необычно, ходил он по комнате такой грустный, особенно глаза… Мне было просто страшно на него смотреть!
…Приехав, мы не сообщили, что поженились. Нас все встречали, но об этом не спросили. Дома, когда я умывалась, вдруг бабушка подошла ко мне с благословениями. Оказывается, она все время молила бога своего, чтобы мы поженились в М-кале. Она спросила Женю, и он ей сказал. Тут все начали нас поздравлять…
…Мы поели, и нас отправили отдохнуть. Женя выпил, устал, был переутомлен встречей, воспоминаниями, переживаниями. Я тоже очень устала, но нервное возбуждение продолжалось, так что спать я не могла. Женя еще раньше предупредил меня, чтобы в этот день я на него не обижалась, если он будет недостаточно внимателен ко мне и т. п. Но все-таки мне было очень обидно, когда, улегшись рядом со мной на кровати (мы были одеты), он очень скоро тяжело заснул… А я лежала и плакала. Его мне тоже было жаль, т. к. я прекрасно понимала его состояние… Уснуть я так и не могла. Вскоре услыхала голоса т. Сони, Анечки, бабушки… Кое-как поднялась, стала будить Женю, но… он просыпался, отвечал мне и тут же снова засыпал. Вскоре зашла В. С. и сказала, что пора вставать. Она и разбудила Женю. Что было вечером — не помню. Голова была тяжелая. Немного было жутко при мысли о том, что должно произойти.
Поздно все разошлись. Мы еще долго возились, пока В. С. вывозила свою кровать из нашей комнаты, чтобы оставить нас одних… Я мылась на ночь, затем Женя. Я первая легла в постель в ночной сорочке и со страхом ждала Ж. Не могла ни на что решиться, не знала, что делать. Пришел Ж., закрыл дверь, потушил свет, открыл окно и стал ложиться в трусах, стараясь скрыть свою нерешительность и свое смущение. Тогда я решилась и велела, чтобы он совершенно разделся. Он обернулся ко мне (сидел на кровати) с вопросом: «а ты?» Я ответила, что тоже разденусь. Пусть уж сразу пропадет этот стыд. Когда он разделся, я разрешила ему снять свою сорочку. Мы оба лежали раздетые, прижавшись… Когда это случилось, было безумно больно…
На следующий день я была совершенно разбита, с трудом ходила от боли…
Опять были гости, но я уже не пила и даже не могла смотреть на выпивку. А Ж. много пил. Меня это даже тревожило, т. к. я боялась, что он будет пьян. Я же ненавижу пьяных мужчин; пьяные поцелуи и объятия мне омерзительны. Но он успокаивал меня, что знает свою норму…
В общем, все дни, что мы были вместе, мы безумно уставали, т. к. с утра и до поздней ночи были люди, ежедневно мы были приглашены на обед к одним и на ужин — к другим. Из-за этого мы даже не успели хорошенько наговориться друг с другом. Только ночью, в постели мы могли это сделать, но мы предпочитали объятия и поцелуи, а после этого Ж. слишком скоро хотел меня. Утомленные, мы быстро засыпали. Правда, под утро мы снова просыпались, и снова… но опять засыпали, а когда утром просыпались, то слишком мало успевали поговорить, т. к. снова хотелось… да и вставать бывало пора…
Мне уже тогда было странно, и я даже поделилась об этом с Ж., что я так просто приняла это. Ведь, откровенно разговаривая с Левой, я была так искренне убеждена, что это очень стыдно. Сознавая неизбежность этого, я говорила, что днем буду стыдиться того, что было ночью, что в это время человек теряет все человеческое…
В особенности я себе не представляла, как я смогу принадлежать Жене. Ведь я его так давно знаю, еще мальчиком, так что я не смогу почувствовать в нем мужчину, для меня он останется тем же Женей. Этого я больше всего боялась.
И Ж. тоже говорит, что его беспокоило, как я это приму. Но я это приняла очень просто, как естественную и не только не позорную, а, напротив, возвышенную вещь. Отдаваясь Жене, я принадлежала ему не только физически, но и духовно. Мне хотелось как можно полнее отдаться ему, отдаться без остатка, принадлежать всецело, выражая этим всю глубину своей любви. Он ведь тоже в это время отдавался мне, всецело принадлежа мне.
В этом вся суть и высота этого.
Поэтому мне не было стыдно и я была счастлива. Я счастлива и теперь, вспоминая об этом…
Здесь мне придется ненадолго прервать чистый, звенящий Лидин голос. Я должен рассказать о двух своих трудных визитах, состоявшихся в те дни.
Первый визит был — в тюрьму.
Еще в августе, в Кронштадте, я получил письмо от школьного товарища Леськи Лейтмана, воевавшего где-то на Ленинградском фронте, в зенитной артиллерии, — письмо, в котором, между прочим, сообщалось, что в Баку что-то случилось нехорошее с Маркой Янилевским. И вот теперь, в Баку, я узнаю от Норы Зиман, что же произошло с моим лучшим школьным другом.
Марка должен был, как и все мы (за исключением «дефективных»), идти либо на фронт, либо в военное училище. Но Маркина мать, Александра Евсеевна, ни за что не хотела отпускать сына на войну: достаточно, считала она, того, что на войну отбыл военврачом ее муж, Маркин отец. Мне трудно писать об этом. Всех нас любили наши мамы. Александра же Евсеевна, да простятся мне эти жесткие слова, любила слепо, безоглядно. Она добилась, что ее муж (еще до отправки на фронт), используя свои связи с разного рода начальством, определил Марку служить в райвоенкомат. Марка считался там вольнонаемным, то есть не имел статуса военнослужащего. Он ходил в полувоенной одежде без знаков различия, в фуражке цвета хаки, но без кокарды. Не сомневаюсь, что он добросовестно выполнял свои обязанности. И вот…
Нора точно не знала, но, по слухам, Марка, влюбленный в одну голубоглазую девицу, по ее, девицы, просьбе устроил не то отсрочку, не то освобождение от призыва какому-то человеку. Вернее, устроил кто-то из военкоматского начальства — по Маркиному ходатайству. Но «дело» вскрылось, получило огласку и пошло в суд. Начальник, получивший от того человека крупную взятку, сумел выкрутиться, переложив всю вину на одного только Марку (который, разумеется, взяток не брал). И суд вкатил Марке не то три, не то пять лет (теперь уже не помню) заключения.
