Он настойчиво предложил мне (вслед за Колей) вступить в партию, поскольку я исполнял офицерскую должность секретаря редакции. Что ж, отнекиваться было бы странно. Я собрал рекомендации и подал заявление.
Я мечтал об отпуске. Рвался в отпуск, на помощь Лиде.
Но жизнь шла своим чередом и, как в беге с барьерами, поставила предо мной новую преграду. И я не выдержал нового искушения.
Скрепя сердце, расскажу и об этом.
На Морском заводе выходила многотиражка «Мартыновец» (завод носил имя кронштадтского революционера Мартынова). Эта скромная двухполоска, выходившая раз в неделю, печаталась у нас в типографии «Огневого щита». Раз в неделю у нас появлялась редактор «Мартыновца» Ф. Р. Вообще-то она служила на Морзаводе инженером, и газета была для нее дополнительной нагрузкой. Иногда Ф. Р. просила меня вычитать сверстанные полосы, и я читал скучные, написанные казенным языком заметки начальников цехов и передовых рабочих, правил неправильные или очень уж тяжелые фразы. Бывали заверстаны в газетную полосу вирши заводских пиитов. Запомнилось четверостишие, обращенное к рационализаторам Морзавода:
Не открывайте Америк открытых,
На это найдутся Колумбы.
Ленту к машинке освоили б вы-то,
Тяжелых и не было дум бы.
Я посоветовал последнюю строчку заменить другой: «Не то мы огреем вас тумбой». Ф. Р. тихо смеялась.
Она была крупной женщиной лет тридцати или чуть больше. В ее темных глазах под черноволосой челочкой, казалось, затаилась неизбывная печаль. Чем-то Ф. напоминала библейских женщин. Кажется, родом она была с Украины, а как оказалась в Кронштадте — не помню. Она успела побывать замужем, но неудачно. Жила Ф. недалеко от редакции, на улице Карла Маркса, там была у нее комната.
Однажды разговорились, и Ф., между прочим, пожаловалась, что ей привезли с завода дрова, но они такие промерзшие, прямо каменные, что она еле управляется с рубкой. Я вызвался ей помочь: на Ханко, в своем батальоне, я научился колоть дрова. Ф. привела меня к себе, и я часа полтора вкалывал в дровяном сарае. Поленья были действительно трудные, сучковатые, очень твердые, словом, мучение, а не рубка. Наконец Ф. остановила работу: на несколько дней ей хватит наколотых дров. Пригласила меня попить чаю. Мы растопили печку, вскоре в маленькой комнате стало тепло. Ф. быстро соорудила ужин — зажарила на электроплитке омлет из американского яичного порошка, вскрыла коробку рыбных консервов — бычков в томате. У нее и спирту немного было, и мы выпили. Меня разморило в тепле, и разговор был хороший — Ф. рассказывала о своей жизни, спрашивала о моей. Ее библейские глаза смотрели ласково.
Между тем час был уже поздний, меня мог бы зацапать ночной патруль — неприятностей не оберешься, — и Ф. предложила переночевать у нее. Она постелила мне на кушетке, сама легла на свою кровать. Мы продолжали о чем-то тихо разговаривать, и вскоре я, поборов робость, перебрался к Ф. в постель.
Так произошло то, что неизбежно должно было произойти, к чему давно уже взывала плоть, вечно бунтующая против доводов рассудка.
Эта связь продолжалась недолго.
Весенние дожди смывали снег с кронштадтских улиц. Весенняя игра солнца и плывущих туч мучила, томила душу. Я остро ощущал укоры, уколы совести.
— Уж не собрался ли ты жениться? — спросил однажды Никитушкин.
— Жениться? — я удивленно воззрился на его круглое лицо.
— А что? Баба видная. Вот только как твоя Лида к этому отнесется…
— Брось, — пробормотал я. — Чего это ты, на самом деле…
— А то, что она в два раза старше тебя, так это ничего, — продолжал дразнить меня Коля.
— На десять лет! — отрезал я. — И вообще — не твое дело!
Но я Кольку понимал и в душе был даже благодарен ему за то, что он, так сказать, на Лидиной стороне.
Лида была далеко, с отпуском все еще было неясно — моя вина перед ней терзала душу.
Я знал сердцем, что продолжаю любить ее, только ее…
Весенним вечером, когда я сидел у Ф. за чаем, вдруг к ней заявился гость, в котором я с удивлением узнал капитана 2 ранга В., недавно назначенного замначальника политотдела КМОРа — Кронштадтского морского оборонительного района. Он, конечно, тоже удивился, увидев меня, но внешне это не выказал. С любезной улыбкой поздоровался, положил на стол коробку конфет. Я засобирался уходить, хотя Ф. просила посидеть еще. «Я его не приглашала», — шепнула она мне, выйдя проводить.
Может, так оно и было. Вряд ли Ф. поощряла ухаживание кавторанга-политотдельца. Но я перестал приходить к ней. Когда она в очередной раз пришла в типографию со своим «Мартыновцем», мы уединились, выйдя на крыльцо, и Ф. уставила на меня вопрошающий взгляд. Я попросил ее не злиться, не переживать — разрыв отношений был неизбежен. Ее глаза наполнились слезами, она с горечью произнесла: «Дура, влюбилась в мальчишку…»
А вскоре вместо Ф. стала приходить другая выпускающая «Мартыновца».
Мое письмо к Лиде:
<b>20 апреля 44 г.</b>
Лида, ты, по-видимому, не получила одного моего письма, и я даже рад этому: оно было глупое, несправедливое.
Да, у меня повторилось в новом варианте, как ты пишешь. Вспышку потребности в любви, которую ты переборола, я перебороть не смог. Теперь, когда осталась одна горечь, один угар, когда я сам растоптал все то прекрасное, чем жил раньше, на меня нахлынуло чувство, которого я не знал прежде, — жуткое чувство одиночества. Хоть в одном отношении я оказался честнее других, которых вижу вокруг: я все-таки пишу тебе это письмо, в котором, знай, ни одного неискреннего слова… я не смог продолжать писать тебе как ни в чем не бывало, когда случилось то, что для других является лишь эпизодом, а для меня — большим несчастьем и — неужели, неужели же непоправимым?..
Жалкое оправдание, правда? Нет, я не хочу оправдываться.
Лида, ты оказалась лучше, честнее, самоотверженнее меня в тысячу тысяч раз…
Боль, мучительная тоска о прошлом, презрение к самому себе. И одиночество. Мне не с кем поделиться. Если б не напряженная работа…
Не знаю, разберешься ли ты в этом сбивчивом письме, поймешь ли мое состояние.
Суди сама, Лида.
Я не говорю «прощай». Это страшное слово можешь сказать только ты.
Женя.
Из дневника Лиды:
<b>18 апреля 1944 г.</b>
Итак, в прописке мне окончательно отказано, несмотря на то, что я пошла на все, т. е. согласилась, чтобы Л. назвал меня своей невестой и хлопотал в Совнаркоме. Это продолжалось очень долго, ежедневно ко мне домой приходил участковый и грозил, что заберет меня. Я не знаю, как я сдала сессию при таких условиях. Но экзамены прошли благополучно, сдала все на «отл.». С пропиской же, к сожалению, не так; несмотря на то, что Совнарком разрешил прописку, Грибков стал подкапываться под это дело, тянул… Наконец Грибков заявил, чтобы я пришла в 12 часов дня. Это было 23 марта. Лева пошел со мною. Очередь была такая, что попала я только к 3-м. Грибков сразу же стал звонить к полковнику Аксенову, заявив, что со мной хочет говорить Аксенов. К моему счастью последнего не оказалось… Входит одна женщина к секретарю и говорит мне, что А. только что уехал на машине и что Л. подходил к нему на улице и говорил с ним. Т. к. Грибков все еще возился с ними, я решила сбегать вниз и узнать, о чем Лева говорил с А… Оказалось, что А. заявил, что в этот же день я буду посажена на пароход и отправлена из Б., что я бог знает какая преступница. Он даже заявил Л., что Л. меня не знает. Когда Л. спросил, что же мне остается, броситься под поезд? — то А. заявил: «Да, под поезд, я даже могу ей указать место, где это удобнее всего сделать, и покажу паровоз, у которого наиболее острые колеса».
Когда Л. рассказал мне об этом, то у меня мурашки забегали по коже…
Домой я боялась идти… С 24 марта я живу у Анечки, но фактически на иждивении Л… Анечка прямо заявила мне, что самое лучшее для меня — это выйти замуж за Л… Он меня любит, не оставит, он честен, хорош и т. д. Больше ничего не остается, иного выхода нет, — заявила она…
Еще в тот день, когда мы шли от Грибкова, у меня с Л. был серьезный разговор. Он говорил, что если бы мы тогда летом… зарегистрировались, то ему было бы легче хлопотать. Я же спросила, фиктивно или нет было бы это? Л. обиделся, заявив, что если бы я не хотела, то силой он бы никогда не действовал… Я твердо сказала, что не хочу, чтобы он еще что-нибудь для меня делал. Я уеду, и это будет лучше для него. Но Л. возразил, что независимо от того, чем для него кончатся наши отношения, он для меня все сделает… Так и есть, но он страшно мучается. Даже В. С.
[Вера Соломоновна, моя мать. — Е. В.]
жалеет его, говоря, что он очень хороший человек.
Я рассказала В. С. о Женином последнем письме и о моем ответном, говоря, что мне ясно, что Ж. меня больше не любит, а потому и не пишет. В. С. пыталась меня успокоить, говоря, что это не так. Я хочу, чтобы она знала, что возможно, что у нас с Ж. все кончено. Но я вижу, что она от этого не стала меня меньше любить и страшно переживает за меня. Л.С. тоже…
Но как смогу я примириться с той правдой, что Ж. уже не мой, меня не любит и не хочет и что я никогда не буду его… Прощайте, мечты и надежды стольких лет!
