Пока мы в гальюне Дома Флота пытались отжать воду и хоть как-то придать брюкам приличный вид (а надо сказать, на флоте брюки первого срока — предмет особых забот), — концерт начался. Мы вошли в зал, Колька сел где-то сбоку, а я пошел по проходу, ища свободное место, пока не увидел его в первом ряду. На сцене кто-то что-то декламировал, и я спросил соседку, белокурую девицу, кто и с чем выступает. Она мельком взглянула на меня, ответила, а потом зашепталась со своим соседом, сидевшим справа от нее. Я искоса поглядывал на ее удлиненное лицо с тонкими чертами, нежным подбородком. У этой блондинки был какой-то не кронштадтский вид. Приезжая, должно быть, из Питера. Вдруг она обратила ко мне улыбающееся лицо и спросила:
— А вас не Женей зовут?
Я изумленно уставился на нее.
— Откуда вы знаете?
Но она только засмеялась и стала глядеть на сцену. А мне уже совсем неинтересно было происходящее там (концерт, вообще, был плохонький).
Тут объявили антракт. И сразу встал и шагнул ко мне сосед блондинки справа:
— Ну, Женя, узнаешь?
Я не сразу узнал Валентина Вальта, бывшего сокурсника по Академии художеств. У него была раньше гладкая белобрысая прическа, а тут — огромная шевелюра, да и усы… В общем, не сразу, но узнал. Мы обнялись, Валя познакомил меня с той блондинкой — Аней С. — и сказал, что они приехали в составе небольшой театральной группы и некоторое время поработают в Кронштадте. Академия художеств, сказал он, эвакуировалась в Самарканд. Он же, не помню каким образом, подался в артисты. Разговаривая с Валей и Аней, я очень опасался, чтобы они не обратили внимания на мои мокрые штаны.
Эту театральную группу (вскоре ее стали именовать Театром комедии при Доме Флота) разместили в комнатах бывшего Итальянского дворца на Июльской — недалеко от нас, только двор СНиСа перейти. Я думал, что Аня — девушка Вальки Вальта, но вскоре понял, что это не так. Валька ухаживал за примадонной театра — смуглой черноокой красавицей, дочерью знаменитого артиста Ваграма Папазяна. В 38-м или 39-м году я видел Папазяна, приехавшего в Баку на гастроли, в его коронной роли — Отелло. Огромный, сильно начерненный, он запомнился мощным голосом, могучими страстями. Как звали его дочку, не помню. Почему-то в театре все ее называли Мухой.
Так вот, Вальт вовсю ухлестывал за Мухой. Я же, сидя в большой комнате артистического общежития, участвовал в общей беседе или, уединившись с Аней в ее отгороженном занавеской уголке, разговаривал с ней. О чем? Да обо всем на свете. Но я чувствовал, что меня все больше влечет к ней, и боялся этого влечения, и пытался освободиться от наваждения (так я называл это про себя), — но, снова встретившись с Аней, опять подпадал под ее обаяние. Она так весело смеялась моим шуткам…
Я остро чувствовал свою вину перед Лидой.
— Анка, я очень подло поступаю? — сказал я однажды сентябрьским вечером (вопрос, конечно, был задан не ей, а Лиде). — Я влюбился в тебя…
Сказал и опустил повинную голову. Но Аня потянулась ко мне, мы принялись целоваться.
В этом театрике, почти самодеятельном, было 3–4 профессиональных актера, остальные — так, ничего. Аня, кажется, не окончила театральное училище, война помешала. Их режиссер, руководитель Театра комедии, однажды сказал об Ане: «Очень зелена. Но ничего, наберется опыта».
Мы целовались самозабвенно. Но я — нутром, что ли, — понимал, что так долго продолжаться не может. Отношения не могут топтаться на месте. Или вперед, или назад (то есть к нулевой точке). Идти «вперед» я не решался. Лида не позволяла. Хотя я ей ничего не написал о внезапном увлечении, да и вообще перестал писать: рука не поднималась писать по-прежнему нежные слова, влюбленные письма. Ну не мог я пересилить себя и писать Лиде, как будто ничего не произошло. Двоедушие претило мне.
Только телеграммы послал: к дню ее рождения (11 октября) и к Новому году.
Но еще до Нового года, в декабре, кончились мои мучения. Аня вдруг стала задумчива, явно сторонилась меня. От Вальки я узнал, что у нее возник роман со штабным офицером, молодым капитаном 3 ранга, — и он-то, штабной, не утруждал себя рефлексией: соблазнил Аню.
Горько мне было, очень горько — но при всем том я испытал облегчение. «Жди большого письма», — телеграфировал я Лиде.
С большим трудом, с массой треволнений Лида получила командировку в Баку. «Я просто обессилела и даже не могла по-настоящему радоваться, когда добилась своего, — записывала Лида в дневнике: — В вагоне все меня пугали, что без особого пропуска за Каспий не пускают. Я уж решила, что застряну в Красноводске и вернусь назад. Мне там особенно не повезло: в день моего приезда ушел пароход, и следующий шел через 3 дня. 3 дня сидеть в жутком, чужом Красноводске!»
Неожиданно повезло: зампредгорсовета дал Лиде записку в гостиницу-общежитие. Тут, в прохладном полуподвале, было довольно чисто, стояли койки, была даже вода для умывания. И компания подобралась хорошая. Ожидали бакинского парохода важный московский человек, работник Комитета обороны инженер Лейвиков с матерью. Еще тут были: замдиректора ереванской киностудии Аветисов со знаменитым киноартистом Борисом Андреевым. Все они принялись ухаживать за Лидой, а пылкий Аветисов даже успел объясниться в любви. Незаметно пролетели два дня. Лейвиков, конечно, сумел забронировать три каюты первого класса. Он же, с помощью начальника порта, прервавшего дикую посадку, провел всю компанию на пароход. Люди в толпе узнавали Бориса Андреева, кричали: «Привет, Борис! В какой картине снимаешься?»
Лида оказалась в каюте с матерью Лейвикова, «форменной ведьмой», как запишет она потом в дневнике. Вскоре после отхода началась качка. Каспий в этот раз был сердит и взъерошен. Ветер гнал мелкие изматывающие волны. Бабка охала и стонала, Лиде было не по себе, но усталость от последних дней с их волнениями взяла свое — она крепко уснула.
А утром пароход ошвартовался у знакомой бакинской пристани. Лида не телеграфировала о приезде, никто ее не встречал. Она пошла к своей бабушке, посидела там, а к 6 часам отправилась к тете Фире на Монтина, 63. «Как они удивились и как будто обрадовались, — пишет Лида. — В тот же вечер была у Войскунских. Они действительно были рады… Приехала я 15-го [июля] и до сих пор не прописана [это в записи от 4 августа], т. к. в моей злосчастной командировке указано сразу 80 дней. Это портит настроение. В Баку же чудесно, шумно, нарядно, весело. Не могу я жить в дыре, даже не представляю себе, как я выдержала там целый год».
Из дневника Лиды:
<b>8 августа 43 г.</b>
…Прочла чудную книгу Артура Шницлера «Дорога к воле». Изящная, захватывающая вещь с глубокими мыслями. Неужели действительно нельзя всегда любить одного, а также быть всегда любимой. Так хочется верить в счастье, настоящее, полное, честное. Почему мне кажется, что у меня должно быть не так, как у других? А ведь я в это верю. Мне кажется, что Женя всегда будет меня любить, но я хочу, чтобы это была не только благодарность и желание не огорчать меня, но настоящая, пылкая, истинная любовь. Но, конечно, мы так устроены, что у нас встречаются на пути увлечения, и только сильной волей, сознательно не желая опошлять и разменивать свое сильное чувство на нечто временное и мелкое, мы остаемся верными своему большому чувству. Надо, чтобы поменьше было таких соблазнов.
Через знакомого работника НКВД подан паспорт с заявлением о прописке. Проходит какое-то время, и Лиду вызывают повесткой не в районный паспортный стол, нет, а в городской. Хороший признак! Должно быть, сработало высокое знакомство. Да и теперь, после победы под Сталинградом, когда немцы отброшены с Северного Кавказа и, значит, миновала угроза их прорыва к бакинской нефти, — может, теперь смягчился паспортный режим в Баку?
Начальник паспортного отдела капитан милиции Грибков лично принимает Лиду. Не отвечая на приветствие, не приглашая сесть, чеканит:
