Мы Леньку проводили как надо: хлебнули спирту, спели песни, которые любили, а потом, всячески избегая патрулей, проводили на Ленинградскую пристань.

А летом уехал от нас, из Кронштадта («Кракова», как для краткости его называли), Сергей Михайлович Семенов, наш беспокойный «Как дела». Он добился назначения туда, куда хотел, — редактором газеты военно-политического училища, эвакуированного в Среднюю Азию, в Джалалабад (его называли на русский манер «Желал бы обратно», — но Семенов рвался именно туда).

И остались мы вдвоем с Колей Никитушкиным: он, главный старшина, — и.о. редактора, а я, старшина 2-й (а вскоре и 1-й) статьи, — секретарем редакции. Обе эти должности были офицерские, и нас поставили в снисовскую офицерскую кают-компанию на питание и стали платить офицерское жалованье. Покупать в «Кракове» было нечего, кроме спирта (бутылка стоила, если память не изменяет, рублей 600–700, почти все, что я получал). Тогда-то я попросил у Лиды разрешения посылать ей денежные переводы.

Мы с Колькой днем мотались по кораблям и береговым частям, а вечером садились со своими блокнотами друг против друга и писали статьи и заметки в номер, макая перья в одну чернильницу. То он, то я сворачивали цигарки, доставали свои кресала и начинали добывать огня, с силой ударяя по кремню и стараясь, чтобы высекаемые искры попадали на паклю, вытянутую из патрончика. Это было занятие не из легких. Помню, в одну из таких ночей в дверях нашей комнаты возник полузнакомый штабной офицер в шинели, накинутой на нижнюю рубаху и кальсоны. Его комната была у нас за стенкой. Сырым голосом офицер сказал, что мы со своими кресалами не даем ему уснуть, и протянул коробок спичек.

А однажды нас с Никитушкиным зацапал комендантский патруль. Срок, что ли, в наших удостоверениях был просрочен или просто так — теперь уж не помню. «Просто так» патрули задерживали всех, кто появлялся на кронштадтских улицах без пропуска, — такой замечательный порядок поддерживал помощник коменданта главной базы (Кронштадт был теперь не крепостью, а главной базой КБФ), известный всем под кличкой Рашпиль. Но даже и с пропуском нарваться на патруль было неприятно: могли придраться к чему угодно, чаще всего — к ширине брюк. Патрульные снабжались лезвиями безопасных бритв — для выпарывания клиньев из матросских штанов.

Так вот, нас с Колей задержал патруль и, не слушая никаких объяснений, велел взять метлы, прислоненные к ограде, и присоединиться к группе задержанных бедолаг. Часа два мы — полвзвода, не меньше — мели Советскую улицу под ироническим взглядом бронзового адмирала Беллинсгаузена. Потом нас строем привели в комендатуру на улице Зосимова, в общую камеру.

Что было делать? Газету-то надо выпускать, а редактор и секретарь редакции сидели в комендатуре. Вот она, комендатура, напротив нашей «каталажки», видна из окна. Мы с Колькой высекли огня, закурили цигарки из «филичевого» табака. Этот табак делали черт знает из чего, вкус у него был омерзительный. Названия, кроме «Сказки Венского леса» и «БТЩ», он имел и другие: «ММБ» («Матрац моей бабушки») и даже «ППЖ» («Прощай, половая жизнь»). Горел он с жутковатым треском, выбрасывая искры, как корявое полено в печке.

«Филичевый», так сказать, прочистил нам мозги, и у нас созрел план избавления. Я упросил краснофлотца, сторожившего нас, подпустить меня к телефону, назвал девице-телефонистке номер комендатуры и увидел в окне напротив, как дежурный снял трубку. Я ему сказал, что звонит секретарь политотдела базы Барабанов, что «ваш патруль задержал редактора газеты Никитушкина и секретаря Войскунского» и что «начальник политотдела приказал срочно их отпустить». Дежурный переспросил фамилии, и вскоре прибежал оттуда рассыльный, вызвал нас, и мы с Колькой, провожаемые ухмылкой сторожевого матроса, помчались к себе в редакцию.

Белой июньской ночью вышел из Кронштадта конвой на остров Лавенсари. Головным в колонне шел базовый тральщик БТЩ-217. За ним — подводная лодка, «щука», отправлявшаяся на боевую позицию. Слева и справа от нее рокотало моторами звено морских охотников. Замыкали конвой два буксирных парохода типа «Ижорец».

Я стоял на юте БТЩ-217, смотрел, как минеры ставят трал. Тарахтела лебедка, стравливая за корму тралчасть. Я упросил комиссара (теперь уже, правда, замполита) Таранушенко, благоволившего ко мне, разрешить пойти с ними в рейс, командир тральщика не возражал. Очень хотелось мне взглянуть на таинственный остров Лавенсари, форпост флота в Финском заливе, и написать о нем, насколько позволит военная цензура.

Волна была небольшая, балла на два. Слева тянулось темной полоской ижорское побережье Ораниенбаумского «пятачка». А вот осталась позади серая башня Толбухина маяка на западном краю Котлина. Уже два года, как погашен этот старейший маяк, как и прочие маяки в Финском заливе.

Стальная палуба вибрирует под ногами от работы дизелей. Невольно вспоминаю страшную декабрьскую ночь 41-го, когда я прыгнул со «Сталина» на этот самый тральщик, плясавший на волнах. Да, уже почти два года прошло с той ночи…

Клубятся облака за Толбухином; и чудится мне, что в размытом белой ночью синеватом пространстве за кормой осталась вся моя прежняя, такая недолгая, жизнь.

Всплывает перед мысленным взглядом милое Лидино лицо.

В ее последних письмах — много ласковых слов. Но и — усталость. Усталость от трудного быта в Байрам-Али, от кучи экзаменов (при отсутствии учебников), а еще — от ухажеров. Одна за другой вышли замуж там, в Байрам-Али, две университетские подруги, и как-то наладился их быт. А Лида по-прежнему живет неприкаянно, одиноко, хотя в нее влюбился И., однокурсник. Нет, она не поощряла эту влюбленность, честно сказала И., что любит меня и больше ей никто не нужен. И тем не менее И. объяснился ей в любви. Я Лиде безоговорочно верил, был искренне благодарен ей за честность (ведь она могла и не писать мне ни об И., ни о туркмене), но особенно сильное впечатление произвели на меня ее слова: «Мы не должны щадить себя и встретиться без взаимных прощений».

Я понимал, что это значит. Писал Лиде в ответ, какое счастье быть любимым такой редкой девушкой. «Не идеализируешь ли ты меня?» — спрашивала она.

В последнем письме, пришедшем накануне моего выхода в море, Лида писала, что хлопочет о командировке в Баку. Я этого желал всей душой. В Байрам-Али началась неимоверная жара (Лида писала, что к экзаменам они с подругами готовились сидя в арыке — иначе просто невозможно). Пусть, пусть уедет в Баку на все лето!

Так думал я на «родном», можно сказать, тральщике, сопровождавшем до Лавенсари подводную лодку, идущую на боевую позицию. Лида незримо стояла рядом.

А за кормой — пенная полоса воды, взбитая винтами, и плывут по обе стороны кильватерной дорожки красные буйки трала. Идет за тралом «щука», ни огонька на узком ее теле. Идут по ее бокам морские охотники, бессонные дозорные флота…

Так бы и идти всем вместе по тихой воде белой ночи. Но так — только до Лавенсари. Следующей ночью лодка, погрузившись на Гогландском плесе, пойдет дальше одна — в грозную неизвестность минных полей.

Вот он, Лавенсари. В матросском просторечии — Лаврентий. Пляжи, опутанные проволокой, сосновый лес, подступивший к воде, седые глыбы валунов. Лес — не по-ханковски реденький. Видны тут и там домики — типичные финские, островерхие.

В маленькой гавани стоят у пирсов корабли. Торпедные катера, тральщики, вездесущие морские охотники. А вон длинная баржа, из ее чрева матросы выносят какие-то ящики.

Картина, в общем, мирная.

Наш 217-й швартуется у одного из пирсов, петли швартовов ложатся на палы. Теперь, надеюсь я, дадут команду завтракать, а потом — отдыхать после бессонной ночи.

Но — на войне как на войне.

— Во-о-оздух! — раздается пронзительный крик с берега, с невидимой среди сосновых крон наблюдательной вышки.

— Возду-ух! — Из уст в уста это слово облетает гавань, и гавань отвечает звонками боевой тревоги.