Один из таких походов — Щ-320 под командованием капитана 2 ранга Ивана Вишневского — я описал в своем очерке, напечатанном в «Огневом щите». Этот очерк, а также другой, в котором я описывал подъем с фунта ледокольного парохода «Тазуя», прочел случайный гость, побывавший у нас в редакции.

Но вначале о «Тазуе». Пароходы, как и люди, имеют свою судьбу. В сентябре 41-го, во время массированного налета на Кронштадт фашистской авиации, «Тазуя» стояла на Большом Кронштадтском рейде. И надо же такому случиться — шальная бомба влетела прямехонько в ее трубу. Влетела — и не разорвалась. А стояла «Тазуя» под парами. У котельных машинистов челюсть отвисла, когда на колосники прогара свалилась бомба — свалилась и разлеглась этаким стальным поросенком, а из топки уже потянулись к нему языки пламени. Ну, само собой, звонки боевой тревоги — команде ледокола было приказано срочно покинуть судно. Только отошли шлюпки, как взрыв сотряс старое тело «Тазуи», и она отправилась прямиком на дно рейда — на вечный отдых в прохладной глубине.

Однако в 42-м было решено поднять «Тазую» с грунта: ледоколы, хоть и старые, были нужны. Месяц или больше работал на рейде аварийно-спасательный отряд, базировавшийся на судне «Трефолев». Спускались водолазы, гидромониторы струями воды промывали тоннель под корпусом «Тазуи», лежавшей на боку. Наконец в этот тоннель завели понтоны, накачали воздух — и облепленный илом и водорослями пароход, похожий на бесформенный призрак, а не на плавсредство, однажды ночью, при луне, всплыл на поверхность. Я не раз наблюдал за превосходной работой спасателей, был и при подъеме и написал очерк на полосу. (Забегая вперед, отмечу, что в 44-м таким же образом был поднят с грунта Большого Кронштадтского рейда лидер «Минск».)

Нашего гостя звали Александр Ильич Зонин. Он был известным писателем-маринистом. Мы, юнцы, с почтением взирали на этого суховатого седого человека, участника Гражданской войны, награжденного орденом Красного Знамени за участие в подавлении кронштадтского мятежа. Мы читали его романы об адмиралах Нахимове, Макарове.

Александр Зонин был для нас человеком из легенды — тем более что он только что вернулся из боевого похода на подводной лодке — минном заградителе Л-3. Поход под командованием капитана 2 ранга Петра Денисовича Грищенко был опасным и весьма успешным. Прорвав заграждения Финского залива, подводный минзаг достиг Южной Балтики, выставил несколько минных банок, на которых подорвались немецкая подлодка и два транспорта. Кроме того, Грищенко потопил торпедами еще три транспорта и эсминец. Л-3 стала первой на Балтике гвардейской подводной лодкой.

Так вот, Александр Ильич у нас в «Огневом щите» о походе рассказал очень кратко. Хвалил матросов, офицеров и командира. Потом полистал нашу подшивку — и обратил внимание на мои очерки (о походе Щ-320 и о подъеме «Тазуи»).

— Кто написал? — спросил он.

Уставив на меня внимательный, с прищуром, взгляд, коротко расспросил обо мне: дескать, кто, откуда, давно ли в газете, и, между прочим, сказал:

— Вы, я думаю, будете писать прозу.

Вот такое получил я писательское напутствие в литературу.

Через год мы прочли книжку Зонина «2000 миль под водой» — о героическом походе Л-3, а потом появился роман «Морское братство».

Судьба Зонина, однако, сложилась ужасно. Не знаю, какие ему были предъявлены обвинения (да и какая, собственно, разница: МГБ не отличалось разнообразием обвинений), но в послевоенные годы Зонина засадили в ГУЛАГ. То, что он был заслуженный человек, участник Гражданской войны и известный писатель, не имело ровно никакого значения. Спустя годы, когда началась реабилитация, Александр Зонин, больной, вышел на волю — но прожил недолго. К тому времени его сын Сергей окончил военно-морское училище и плавал на кораблях Северного флота.

Александр Ильич завещал похоронить его прах в море. Сергей исполнил волю отца, хотя это было весьма непросто. В политотделе соединения Сергею отказали: что еще за новости, церемонию в море устраивать. Но, как рассказывал впоследствии мне Сергей, он понимал отказ политотдельцев так, что они, несмотря на официальную реабилитацию писателя Зонина, все же чего-то побаивались. Кто его знает, как посмотрит вышестоящее начальство на почетные похороны в море бывшего политзаключенного. И тогда Сергей просто договорился со своим приятелем, командиром корабля, что тот, при очередном выходе в море, проведет захоронение. Сергей Зонин, в то время флаг-специалист РТС (радиотехнической службы) соединения, вышел на этом корабле. В некой точке, вдали от берегов, остановили дизеля. Экипаж построился на юте. Был приспущен флаг. И студеное Баренцево море, плеснув, заглотнуло урну с прахом Александра Зонина.

«Долог путь до Типперери», — поется в английской солдатской песне. Еще дольше путь от Америки до изголодавшегося в блокаде Ленинграда. Но исправно действовала спасительная героическая Ладожская трасса — ледовая зимой, открытая волне и ветру летом. И начал действовать ленд-лиз: по этой системе мы «брали взаймы» у богатой Америки корабли, самолеты, продовольствие. Дошли, наконец, и до Кронштадта американские так называемые десантные пайки. Такой паек представлял собой коробку, набитую банкой свиной тушенки, банкой консервированной колбасы, банкой фруктового сока, сигаретами и — без этого, конечно, невозможно — пакетиками жевательной резинки. Обсмеянная советскими журналистами резинка оказалась очень вкусной, сладкой, с кислинкой, да вот беда — она редко попадала рядовым. Интенданты приберегали ее для начальства, да и сами лакомились.

Первая банка американской свиной тушенки попала нам в руки в ноябре — и очень удачно. Как раз в те дни объявили о потрясающей победе — окружении немецкой 6-й армии в Сталинграде. О, долгожданная победа! Нет, еще далеко не полная, еще долог и обилен пролитой кровью был путь на Запад, — но мы не сомневались, что разгром немецко-фашистской армии начался.

Мы здорово отметили победу при Сталинграде. Уж не помню кто — кажется, инженер с артремзавода Иван Петрович Овчинников, с которым мы дружили, — притащил бутылку спирта. Мы вспороли золотистую жесть американской тушенки — лучшей закуски у нас никогда не бывало. Конечно, не на липкую блокадную черняшку должны были ложиться ароматные куски мяса, а на белый хлеб — но где было его взять? Спирт я уже научился пить неразведенный — только запьешь несколькими глотками воды из того же стакана, из которого вылакал спиртягу. И — хорошо становится на душе, сидишь живой среди друзей, обмениваешься с ними подначками, а вот Коля Никитушкин, закатив шалые глаза, заводит свою любимую: «Синенький скромный платочек падал с опущенных плеч…»

Из моего письма к Лиде:

Остров Эа из романа Олдингтона «Все люди враги» действительно казался нам раем. Там Тони Кларендон нашел свою милую Кату… В письмах, заполнявших огромную пропасть нашей разлуки, этот образ — острова Эа — возникал не раз как символ надежды, как обещание встречи. Я всячески поддерживал в своей любимой эту надежду, хотя понимал, как тяжело ей, как муторно в туркменской дыре.