Вой ветра и скрип переборок, нарастающий едва ли не до крика боли. Над баком взметываются огромные пенные султаны. С долгим раскатом, будто вздохом облегчения, обрушиваются на бак обвалы воды. Это очень плохо, потому что заливает электромотор брашпиля. Его покрасили, но не зачехлили — вот такая промашка. А с морской солью шутки плохи: мотор может не сработать, когда понадобится отдать якорь.
И капитан Береснев принимает смелое решение:
— Право на борт!
Такой поворот в семибалльный шторм, через позицию, когда судно оказывается лагом к волне, небезопасен. Но капитан учитывает, что судно в полном грузу и метацентрическая высота в норме.
«Соловьев» уваливается под ветер.
— Одерживать! — следует команда на руль. — Держать сто!
Теперь, завершив циркуляцию, судно идет по волне, подставив муссону корму. Качка уменьшается. Из надстройки выходят трое в касках и оранжевых нагрудниках — боцман Таран и матросы Ерин и Шаверин. Они быстро взбегают на бак. Через двадцать минут мотор брашпиля зачехлен и накрепко обвязан. Трое возвращаются в надстройку. Команда: «Лево на борт!» Судно ложится на прежний курс.
Шторм крепчает. Скорость ветра 20 метров в секунду, это уже девять баллов. Ох и грозен океан! Подвижные горные цепи словно идут на приступ, с силой бьют в левую скулу «Соловьева». До тридцати тонн на квадратный метр — вот с какой силой. Корпус содрогается под ударами воды.
С левого, наветренного крыла мостика, держась за ограждение, смотрю на разбушевавшийся океан. Он кажется живым. Вдруг вижу: летит большая птица. Альбатрос! Храбрый скиталец морей, как далеко занесло тебя в открытый океан. Но и хитер же ты: летишь не поверх волн, а в глубокой ложбине между двумя валами — как по улице. Куда летишь, альбатрос? В Индию? В Африку? А может, твой курс проложен туда же, куда и наш, — к острову Сокотра у входа в Аденский залив? Мы ждем тебя как избавления, Сокотра! Рассчитываем за тобой укрыться от необузданного бешенства муссона.
За обедом из супника выплескивается борщ, оставляя рыжие пятна на скатерти. Тарелки разъезжают по столу, норовит съехать кувшин с компотом. Я ем, придерживая тарелку, и думаю: какие же молодцы наш продпищеблок! Попробуйте простоять несколько часов у электроплиты, у мясорубки, когда палуба уходит из-под ног. Однако ничуть не хуже, чем в тихую погоду, удался бризоль с пюре шеф-повару Роману Осколкову. А повар-пекарь Люба исхитрилась даже испечь торт очередному имениннику (такова традиция!).
Четверо суток океан подбрасывал нас к небесам. Четвертый день был самым тяжелым. Громыхали в кают-компании опрокидывающиеся стулья. Качка валила с ног. Крен достигал опасного предела. Ночь не спавши, я пытался соснуть часок после обеда — нет, невозможно. Голова и ноги ходят вверх-вниз, вверх-вниз…
Вечером читал у себя в каюте. Вдруг замечаю: ослабевает качка. Поднимаюсь на мостик. Ага, остров слева! Идем в двух милях от его берега, укрывшего нас от муссона. Так вот ты какая, Сокотра. В сгущающейся темноте высится угрюмый берег со скалистым плато и горой посредине. Неприветливо выглядит этот остров на краю океана.
Пройден океан, и, как по волшебству, утихает ветер. Мы пьем чай в неслыханном комфорте: чашки и сахарница не разъезжают и не надо держаться за край стола, чтоб не уехать в угол кают-компании.
Что я делал в трехмесячном плавании? Ну, разумеется, были литературные вечера. В столовой команды собирались свободные от вахт, я читал им что-нибудь из своих книг или просто вел разговор «за жизнь», отвечал на вопросы. Где-то в Тихом океане сочинил судовой гимн. Написал историю «Капитана Льва Соловьева» — какие рейсы, какие грузы, какие люди. Сам же и «оформил» историю судна в роскошном японском альбоме — вписал текст, вклеил фотоснимки, хранившиеся у первого помощника.
Я жил судовой жизнью, не нарушая морфлотовского распорядка, присутствуя на всех занятиях, учениях, но, конечно, не вмешиваясь не в свое дело. Несколько раз на судне объявлялись учебные тревоги — пожарная, водяная, с заводкой пластыря, шлюпочная. По команде «Экипажу покинуть борт судна!» я, надев оранжевый нагрудник, с несвойственной мне прытью спускался по веревочному штормтрапу с высокого борта «Соловьева» в шлюпку…
Но главным моим занятием были беседы с соловьевцами. Расхожее мнение о моряках дальнего плавания: все они нос задирают, денег куры не клюют, золотые перстни на пальцах. Да ничего подобного! Тяжелая работа в море, авралы, поломки, вечный саморемонт, повышенная опасность, форсмажорные обстоятельства — а зарплата отнюдь не высокая, и валюты кот наплакал.
В течение всего рейса я вел подробный дневник. Впоследствии эти записи помогли мне в работе над документальной повестью — в сокращенном виде она под названием «В дальнем плавании» вышла в 1980 году в издательстве «Знание» 100-тысячным тиражом. Написал я и художественную повесть «Рандеву», но опубликовать ее — тоже сокращенную — удалось только в морфлотовском журнале «Вымпел».
В этом плавании я начал писать «Кронштадт». Я чувствовал творческое наполнение, предшествующее тому волнующему и даже страшному моменту, когда на белый лист бумаги ложится первая фраза. То был первый вариант, еще не роман, а скорее киноповесть. Свою окончательную форму роман «Кронштадт» приобрел гораздо позднее.
Босфор прошли ночью.
Утром взглянул в иллюминатор — неяркое солнце, неяркая зеленовато-синяя вода. Черное море! Последнее море, последний день моего плавания.
И последний аврал. Всю дорогу красились, сияют белизной надстройка и стандерсы, солидной чернью освежены борта — а вот главная палуба недокрашена. В таком виде швартоваться у ильичевского причала? Как бы не так! Боцману легче — головой в воду…
Все, кто может, выходят на последнюю покраску, я тоже. Мы с Сидельниковым проходим по правому борту от трапа к корме, нам навстречу с левого борта движутся «дед» с доктором. Весело красить палубу на черноморском ветерке. Несколько раз боцман Таран подливает мне в бадейку зеленой краски. И уже кончается краска, и остаются последние метры, и время подходит к обеду…
Не стыдно будет швартоваться.
Оттерся растворителем, отмылся в душевой.
Последняя сингапурская курица на обед. Последний глоток непременного компота.
Черное море — во весь окоем…
Сколько же, сколько миль пройдено в этом рейсе? Ого, около двадцати тысяч! В коридоре жилой палубы вывешена моя стенгазета — на листе ватмана я нарисовал наше судно в разрезе и всех членов экипажа, занятых своими делами. И небольшой прощальный текст. Смотрю на соловьевцев, столпившихся перед моим рисунком, отыскивающих себя, хохочущих, — и будто теплой океанской волной окатывает. Двадцать тысяч миль мы прошли, ребята! Больше трех месяцев я жил вашей жизнью, делил с вами все заботы и все радости. Я породнился с вами и испытываю волнующее чувство морского братства.
Каждому из вас — от души — добра и счастья!
Знаю: рейс на «Соловьеве» останется со мной навсегда.
Медленно, по-хорошему, не как в тропиках, сгущаются вечерние сумерки. Встречный ветер холодит разгоряченное лицо. Миновали остров Змеиный — ну, теперь уже рукой подать.
Из ночной тьмы, из бездны пройденного пространства и времени — три цепочки огней на дальнем, но все более приближающемся берегу: Ильичевск… Правее Большой Фонтан… Еще правее Одесса…
«Сколько удовольствия мы бы получали от Москвы, если б не мои ноги», — сказала Лида.
Вообще-то мы вели довольно активный образ жизни. Ездили на выставки в Пушкинский музей. Бывали в театрах, особенно любили Таганку — старались не пропускать ее знаменитые спектакли. Осенью 72-го совершили турпоездку в Румынию, вчетвером — с поэтом Александром Ревичем и его женой Мурой, с которыми сдружились…
(Бухарест чем-то напоминал Баку. Шумные толпы на улицах. Черноволосые черноусые румыны. Какая-то хорошо нам знакомая разболтанность, неразбериха. В отеле «Виктория» нам дали номера без санузла, хотя мы оплатили путевки по первому классу, и пришлось «качать права» — мы с Ревичем называли это «качать les droits». Когда мы приехали вечером в черноморский курортный городок Мангалию, нас никто не встретил — почему-то встречали в другом городе на побережье — Эфорие. Позвонить в ONT, туристскую фирму, с вокзала не удалось. Случайный румын довез нас до почты, я говорю, что надо ему заплатить, а Ревич объявил: «Пусть Чаушеску платит!» На почте оказался симпатичный заведующий, он помог связаться с ONT, и не прошло и часа, как за нами приехали и отвезли в гостиницу «Аида». По возвращении в Москву я написал юмористический водевиль «Встреча по-румынски, или Добрый почтмейстер».)
