И наверное, Владимир Львович Листенгартен с большой группой бакинских нефтяников.
Расстреливали на Жилом — безлюдном островке к востоку от Апшеронского полуострова. Расстреливали на Булле — одном из островов Бакинского архипелага к югу от Апшерона, близ устья Куры.
В 60-е годы морская нефтеразведка добралась до этих необитаемых островков, обязанных своим происхождением грязевым вулканам. Над глинистыми увалами поднялись буровые вышки, потом они шагнули в море, встали на «табуретки» морских оснований. Я побывал на Булле — готовил очерк о нефтеразведчиках для газеты «Бакинский рабочий». Этот остров — невысокое плато, полого понижающееся к югу и переходящее в длинную песчаную косу. Диковатый пейзаж. Острый запах гниющих водорослей. Редкие кустики неприхотливого тамариска. На косе обосновалась буровая контора: стояли щитовые домики, стучал движок, доносился стрекот пишущей машинки. Эти городские звуки то и дело покрывал резкий хохот чаек.
А в северной части острова был холм с башенкой маяка. Под холмом раскинулось голубовато-серое поле застывшей вулканической брекчии. В центре поля небольшая возвышенность — это кратер грязевого вулкана, грифона, над ним колыхалось белое облако пара. Грифон пульсировал — выбрасывал фонтанчики жидкой грязи, она медленно растекалась. Редкая возможность понаблюдать, как дышит планета…
Вдруг мне представилось, как на этот клочок необжитой земли привезли людей, обреченных на смерть… как в первозданной тишине загремели выстрелы… на глинистую землю пролилась безвинная кровь…
Надо бы поставить на Булле, на Жилом обелиски в память о жертвах массовых репрессий в Баку.
Но памятников не будет. Не те времена.
А какие времена — те? И вообще — бывают ли времена, когда человек проживает свою жизнь спокойно, с обеспеченным достатком, не опасаясь, что его прогонят, лишат работы или имущества, унизят, изнасилуют, пристрелят? Без страха, что взорвут его дом, ограбят, угонят машину, вытопчут сад или огород? Что его заставят делать то, к чему не лежит душа, голосовать за тех, кого он презирает? Времена, когда совпадают понятия о долге и морали?
Похоже, что не было на планете Земля таких времен. А будут ли — не знаю. Человек несовершенен. Его душа, как утверждают философы, устроена так, что скорее прельщается обманом, чем истиной. «Есть, следовательно, научный, технический прогресс, непрерывно расширяющий наши возможности, но нет прогресса человеческой сущности» (К. Ясперс). Да еще, знаете ли, энтропия — необоримая разрушительная сила, пожирающая энергию…
Об этих и подобных им мировых вопросах мы часто говорили с Рафаилом Шапиро (он же Бахтамов) и Владимиром Портновым. Рафик писал для Детгиза новую книгу — «Загадка НТР», то есть научно-технической революции. Он обладал удивительным даром писать просто и интересно о самых сложных явлениях науки и общественной жизни. У него был на редкость ясный взгляд на мир, проникающий в глубинную суть явлений. Маленький, косенький, в круглых очках, с доброй и как бы по-детски смущенной улыбкой, Рафик был желанным гостем у нас дома.
Он работал в отделе промышленности республиканской газеты «Бакинский рабочий». А его друг Володя Портнов — в отделе литературы и искусства. У Портнова была потрясающая память — он хорошо знал всю русскую поэзию и много читал наизусть. У нас на новой квартире возникли, как бы сами собой, «литературные понедельники»: приходили Рафик и Володя, мы пили вино и чай и говорили обо всем на свете, и Володя читал стихи. То был у нас вечер Тютчева, то Сологуба, то читал он из советской поэзии 20-х годов: «Ваську Свиста» и «Петрония» Веры Инбер, «Северную балладу» Сельвинского, «ТВС» Багрицкого…
А в один из понедельников Портнов принес машинописный список «Поэмы без героя» Ахматовой. Перед чтением он рассказал историю этой поэмы. В новогоднюю ночь на 1 января 1940 года Анна Андреевна ждала человека, которого любила. Не дождалась. И взялась за перо, чтобы излить душу, — и вспомнились ей события другой новогодней ночи — на 1 января 1914 года. Их действующими лицами были подруга Ахматовой красавица актриса Ольга Глебова, жена художника Судейкина, ветреная «Коломбина десятых годов», и молодой поэт, драгунский корнет Всеволод Князев, безумно и безнадежно в «Коломбину» влюбленный. В ту метельную ночь он застрелился у порога квартиры Глебовой, нажав перед выстрелом на звонок…
Портнов читал нам поэму. Перед нашим мысленным взором мела петербургская метель, в белом зеркальном зале кружились ряженые в масках… Волшебство, полночная арлекинада… «И серебряный месяц ярко над серебряным веком стыл…»
За восемь лет работы бакинской НФ-комиссии мы подготовили и издали три сборника фантастики. Не стану вдаваться в подробности, в оценки этих книг. Отмечу лишь, что мы держали ухо востро и никакая «пьса» не испортила второй («Эти удивительные звезды») и третий («Полюс риска») сборники.
Но проходили они нелегко. Мы натыкались на долгие оттяжки с выплатой гонорара, на попытки главного бухгалтера «Азернешра» присвоить его часть.
Мы часто выступали. Нашу комиссию приглашали на радио, в библиотеки и школы, в студенческие аудитории. Молодым людям импонировали максимализм Альтова, спокойное глубокомыслие Бахтамова. Разинув рты, слушали Лукодьянова. Исай Борисович свободно переходил с предмета на предмет, он мог говорить часами, «растекаясь мыслию по дереву», и приходилось дергать его за штаны.
Любопытно, что экологическая тема еще только начинала входить в зону внимания писателей-фантастов, а Лукодьянов уже практически занимался охраной жизненной среды — конструировал приспособления для очистки Каспия от промысловых вод.
Он хорошо знал историю техники. Я думаю, он смог бы спроектировать по древнеегипетской технологии водяное колесо на Ниле или наладить производство рыцарских лат. У него был огромный интерес к старинным инструментам и приемам обработки металла и дерева. Не случайно его любимыми книгами были: «О природе вещей» Лукреция Кара, «История свечи» Фарадея, «Абрисы» начальника сибирских и уральских заводов петровских времен де Геннина (полное название: «Генерал-лейтенантом от артиллерии и кавалерии ордена Святого Александра Георгием Вильгельмом де Генниным собранная натуралии и минералии камер в сибирских горных и завоцких дистриктах также через ево о вновь строенных и старых исправленных горных и завоцких строениях и протчих куриозных вещах абрисы»).
Лукодьянов обожал Ломоносова, испытывал, я бы сказал, детское удивление перед его универсальным гением. Любил цитировать: «Пою перед тобой в восторге похвалу не камням дорогим, не злату, но стеклу». Или: «Вам путь известен всех планет; скажите, что нас так мятет?»
К литературе у него был инженерный подход. В «Тружениках моря» Виктор Гюго подробно описывает, как Жильят снял паровую машину с «Дюранды», потерпевшей кораблекрушение, застрявшей в Дуврских скалах, — в одиночку, ценой неимоверных усилий, спускает машину с неприступных утесов. Эти подробности, которые многие читатели пропускают, бегло скользя взглядом, Лукодьянов проанализировал по-инженерному: вычислил объем и вес машины, подъемную силу сооруженных Жильятом талей, — словом, тщательно проверил выдумку Гюго. И установил: все верно!
А вот в «Человеке, который смеется» доктор Герардус в каюте корабля усаживается перед печкой на эзельгофт. «Ну и чушь, — сказал Лукодьянов. — Эзельгофт соединяет мачту со стеньгой, как это он очутился в каюте?» Разыскал французский текст романа, там было: «chouquet». В словарях это слово действительно означает морской термин «эзельгофт». Но Лукодьянов не поленился заглянуть в энциклопедический словарь Ларусса и обнаружил, что у chouquet есть старинное значение — плаха, чурбак. Итак, фразу следовало перевести: «Сел перед печкой на чурбак».
Однажды моему братцу попался на глаза роман с гордым названием «Гранит не плавится» (издан роман-газетой). «Это почему же он не плавится? — удивился Лукодьянов. — Точно температуру плавления не помню, но — порядка полутора тысяч градусов».
