С улыбкой вспоминаю это столь же наивное, сколь и вдохновенное творение некоего местного пиита. Любовь к природе — сильное чувство, тяготеющее к стихосложению.

Из Пущи-Водицы мы возвратились в Баку в начале сентября. Я засел за очередной перевод азербайджанской прозы: на летнем отдыхе мы очень поиздержались и нужно было заработать какие-то деньги. О пьесе я вспоминал все реже — она как бы провалилась в пустое пространство.

И вдруг — телеграмма: приглашение на станцию междугородной связи для разговора с Москвой. К назначенному часу я пришел на телефонную станцию на улице Фиолетова. В трубке незнакомый мужской голос:

— Говорит Пименов. Сообщаю вам, что подведены итоги конкурса. Вашей пьесе «Бессмертные» присуждена третья премия. Поздравляю…

Я растерянно молчал. Шальная мысль пробежала: кто-то меня разыгрывает…

— Алло, Евгений Львович, вы слышите?

— Да… Спасибо большое…

Все же сомнение осталось. (Я еще не знал тогда, что Владимир Федорович Пименов — видный театральный критик и член жюри конкурса.) Но на следующий день, 8 или 9 октября, пришла из Москвы телеграмма от Лени Зорина: «Горячо поздравляю большим успехом конкурсе».

Ну, значит, победа!

26 октября «Советская культура» опубликовала сообщение жюри об итогах Всероссийского конкурса на лучшую советскую многоактную пьесу. Первую премию не присудили никому. Вторую — А. Салынскому, Л. Митрофанову и Д. Давурину. Третью — В. Розову, П. Борисову, Ю. Чепурину и мне. Еще было девять поощрительных премий. Из сопроводительной статьи явствовало, что в конкурс «включились почти две тысячи человек, занятых самой разнообразной деятельностью…».

Посыпались поздравительные телеграммы от друзей. И не только поздравительные. Издательство «Искусство» сообщило, что готовит сборник премированных пьес, и просило срочно прислать автобиографию и фотографию. Журнал «Театр» тоже срочно затребовал фото. Самой интересной была телеграмма из Театра имени Моссовета: директор Никонов попросил позвонить «относительно постановки пьесы „Бессмертные“».

Примерно в то же время сообщили из журнала «Советский моряк», что мой рассказ «Наш друг Пушкарев» получил премию.

— Ты прямо-таки моя призовая лошадка, — засмеялась Лида. И добавила озабоченно: — Так что же, надо шить новое платье к премьере?

В телефонном разговоре директор Театра им. Моссовета Никонов предложил мне приехать в Москву. Я живо собрался, надел желтое ратиновое пальто, купленное после демобилизации, и поехал в столицу.

Остановился у своего двоюродного брата Иосифа Розенгауза. Ионя к тому времени окончил аспирантуру, защитил кандидатскую, и его, талантливого инженера, взяли в штат ВТИ — Всесоюзного теплотехнического института. Он специализировался по котлам, темой его диссертации были ступенчатые испарения (я называл его «кандидатом ступенчатых наук»).

Мы с Ионей были дружны с самого раннего детства. Обменивались книгами и марками, играли в шахматы. Стены его комнатки в бакинской родительской квартире были сплошь завешаны географическими картами.

Вечно Ионя носился со всякого рода идеями. То составлял таблицу рек мира по их убывающей длине. То принимался подсчитывать, сколько серы можно извлечь из ушей человечества. То начинал изучать эсперанто (и предлагал мне написать книгу о докторе Заменгофе). Длинный, очкастый, с большой родинкой на левом запястье, Ионя открывал на мой звонок дверь и говорил: «Здорово, дитя природы. Давай блицнём». Мы усаживались за шахматы. Он задумывался, теребя свой черный чуб. Я вставал: «Схожу к Лапидусам». Лапидусы были розенгаузовскими соседями, через их галерею ходили в туалет. (О бакинские застекленные галереи!..)

Несколько лет, учась в аспирантуре и по ее окончании, Ионя снимал углы в Москве — и вот наконец получил от ВТИ комнату в коммуналке в новом доме близ метро Автозаводская. Комната была хорошая, большая, но все же тесная: кроме Иони, его жены Риты и их дочки Дины тут жил Ионин овдовевший отец Ной Соломонович (старший брат моей мамы). А тут еще свалился им на головы некий лауреат конкурса, то есть я. Комната ввечеру превращалась в ночлежку.

В Театре имени Моссовета я предстал перед Юрием Александровичем Завадским. Он приподнялся за своим столом, с благожелательной улыбкой пожал мне руку. Он был очень элегантен и красив. Его гладкий, отполированный череп был как бы создан для того, чтобы отсвечивать сияние люстр, блеск заслуженной славы. Разговаривая, спрашивая, кто я и откуда пришел в драматургию, Завадский что-то рисовал карандашиком в настольном блокноте.

Он попросил нарядную секретаршу позвать режиссера Шапса. Вошел крепенький рыжеватый человек средних лет.

— Александр Леонтьевич, — обратился к нему Завадский. — Это автор пьесы «Бессмертные». Отдаю его в ваши заботливые руки.

Александр Шапс осиял меня улыбкой и увел к себе. Да, он намерен поставить мою пьесу, но его не совсем устраивает финал. Гибель подводной лодки надо как бы уравновесить жизнеутверждающей концовкой — он, Шапс, закажет композитору соответствующую песню, а я должен придумать этот самый финал.

Он хотел поставить спектакль-песню. Очень тянул меня к патетике, я сопротивлялся, но на какие-то уступки пришлось пойти. Я советовался с Леней Зориным — он к тому времени стал видным и успешным драматургом. По его совету я что-то переделал, переименовал пьесу в «Субмарину».

Все шло на удивление хорошо. Поспевал сценический вариант, Шапс одобрительно относился к переделанным кускам пьесы. Вел переговоры с композитором насчет песни. И начинал распределять роли. Помню, что роль штурмана Леонтьева он намеревался дать молодому в ту пору Леониду Маркову.

И вдруг — крутая перемена.

Чтение пьесы на труппе породило разнобой в оценках. Одним актерам пьеса понравилась («жизненная правда захватывает… нет ложного пафоса… происходит такое, такое…»), другим — нет («жизненной правды много, но — слаба драматургия… много разговоров, мало действия…»). Шапс горячо защищал пьесу. Но по-видимому, всё решил Завадский.

Дня два Шапс не отвечал на телефонные звонки, наконец я приехал в театр и нашел моего Александра Леонтьевича мрачным, расстроенным. Он сказал, что возникли сомнения «кассового характера». Ну, понятно… Я знал, что два последних спектакля — «Дали неоглядные» Вирты и какой-то еще — плохо посещаются, театр в трудном финансовом положении. И наверное, руководство обеспокоилось, что на спектакль о войне зритель тоже не побежит.

Шапс посоветовал поговорить с Завадским. Юрий Александрович был, как и в первую нашу встречу, очень любезен.

— Вы не представляете себе, — сказал он доверительно, — с каким трудом формируется репертуар…

Мне как-то не захотелось вникать в ужасные трудности их театральной жизни. Я молча смотрел, как Завадский, продолжая говорить, что-то рисует карандашиком в настольном блокноте.

Он выразил надежду, что я напишу для его театра новую пьесу.

Но с меня было достаточно. С твердым решением пьес больше не писать я надел свое новое ратиновое пальто и укатил из Москвы.

Из Всероссийского театрального общества мне прислали рецензию на пьесу, написанную драматургом Александром Штейном (вскоре эта рецензия, переделанная в статью, появилась в журнале «Театр»).

Вот ее начало.