На одной из лодок 613-го проекта ушел в Балтийск и я. Апрель вообще-то неспокойный, штормовой месяц, но на сей раз море было довольно тихим, можно сказать — покладистым.

Двое суток подлодки стояли у стенки в гавани Балтийска. На третьи сутки стало известно, что руководители государства уже выехали из Калининграда, скоро прибудут на крейсер и сразу отправятся в Англию. Знакомиться с флотом, а значит, и с нашими лодками времени у них не будет.

Ну, ладно. Хоть проводить их…

На причале, у которого стоял свежевыкрашенный серый красавец крейсер «Орджоникидзе», собралась большая толпа — моряки, жители Балтийска. Апрельский ветер раскачивал воздушные шарики, их держали дети. Я вдруг умилился: как много тут детей! Рождаются дети, улыбаются женщины — значит, неуютный дождливый Пиллау стал городом, пригодным для оседлой жизни. Течет, бежит река жизни, и колышутся над ней, подобно разноцветным воздушным шарам, наши надежды…

Вереница черных «ЗИЛов» подъезжает к борту крейсера. И вот они, Хрущев и Булганин. Упитанные, в шляпах и серых плащах, осторожно поднимаются по трапу. На верхней палубе крейсера гремит, посверкивая начищенной медью, оркестр, и перед строем экипажа командующий флотом рапортует начальникам страны. Затем они скрываются в помещениях корабля.

Толпа провожающих не расходится, терпеливо ждет. Переговариваются:

— Завтракают они.

— Какао небось им подали.

— Ну уж, какао! Коньячок попивают.

— Ага, с марципаном.

— Сам ты марципан…

А на крейсере — звонки, звонки. Доносится из динамиков громкоговорящей связи строгий голос:

— Корабль к походу изготовить!

Неужели так и уйдут в Англию, не помахав платочком?

А, вот они! Появились на крыле мостика. Толпа обрадовалась, рукоплещет. Хрущев и Булганин машут шляпами, улыбаются. Пронзительный женский голос из толпы:

— Никита Сергеич, скажите что-нибудь!

Хрущев подходит к обвесу, поднимает руку. И падают в тишину прощальные слова:

— Вы знаете, и мы знаем, какие у нас проблемы. Стоящие перед нашей страной. Будем их решать! А пока — до свиданья!

В ответ — гул голосов: «До свиданья!», «Счастливого пути!» И кто-то вежливый вопит: «Привет английской королеве!»

Еще немного о крейсере «Орджоникидзе». На нем, кроме официальных лиц из свиты Хрущева и Булганина, отправилась в плавание группа флотских офицеров. Конечно, не прогулки ради, а — посмотреть датские проливы, подходы к английским берегам, к Портсмуту. В их числе был человек из нашей дивизии — капитан 3 ранга Валерий Преображенский.

С детских лет Валерий стремился на флот. В Каспийском училище определил — раз и навсегда — свою будущность: на подводных лодках. И служба у него шла хорошо, он был поистине блестящим офицером-подводником. Но когда всего один шаг оставался до командования подводным кораблем, Преображенского остановила болезнь. Ему и верить в это не хотелось, но рентгенограмма раз за разом показывала очажки в легких. Пришлось уйти на штабную должность. Лечился Преображенский столь же энергично, сколь и все, что он делал в своей целеустремленной жизни. Не в штабах — в морях была его дорога. И — достиг: очажки исчезли. Он стал командиром подводной лодки.

У меня в памяти: Преображенский, получив от оперативного дежурного «добро» на выход, сбегает по трапу со «Смольного». Быстрый в движениях, спортивный, бежит по стенке к соседнему пирсу, у которого стоит его лодка, и еще издали кричит на бегу своему помощнику: «По местам стоять, со швартовов сниматься!» В море, скорее в море…

Так вот. На крейсере «Орджоникидзе» Преображенскому было скучно — наверное, оттого, что вдруг оказался на корабле пассажиром. Непривычно! Хотя кое-что было и довольно интересно, и не только датские проливы.

В первый день плавания Преображенский стал невольным свидетелем маленького межгосударственного происшествия. Поднялся он после обеда наверх — морского ветра хлебнуть. И видит: стоит на крыле мостика и покуривает военный атташе из английского посольства (наверное, был обязан по протоколу сопровождать идущих к британским берегам гостей). И тут появляются неразлучные Хрущев и Булганин. Атташе приветствует их на сносном русском языке. Никита Сергеевич, добродушный после сытного обеда, вступает с ним в разговор. Мол, как вам нравится наш флот? Атташе вежливо отвечает: of course, очень нравится, сэр. А Хрущев: вот вы с американцами авианосцы строите, думаете, главная сила в авианосцах. А нам авианосцы не очень-то и нужны — а почему? Ракеты! У нас знаете, какие ракеты? У них дальность… И тут Булганин ущипнул его за задницу…

— Честное слово, видел своими глазами, — рассказывал по возвращении Преображенский. — Ущипнул Никиту и перевел разговор. Какая, спрашивает, сейчас погода в Англии?

У Преображенского усмешка в глазах, но, думаю, он нисколько не привирает. А в Портсмуте, рассказывает он, на крейсере был большой банкет, приехали английские дипломаты, военно-морские чины, важные деятели. Взятый в плавание шеф-повар из «Метрополя» расстарался, закуски были — закачаешься, столы прямо-таки ломились. Вот говорят — английская чопорность, сдержанность. Ничего подобного. Всё смели! Вестовые после банкета прибирались, так нашли только несколько огрызков колбасы. «И перья от куропаток», — добавил со смехом Преображенский.

От него же мы узнали странную историю о водолазе, который под водой подплыл к «Орджоникидзе» — винты крейсера, что ли, осматривал. И будто бы премьер Антони Иден принес советским гостям извинение за несанкционированное «водолазное действо» британского Адмиралтейства.

Первого июня пришла телеграмма от мамы: отец слег с тяжелой болезнью. Я кинулся на почту, телеграфировал, что выезжаю в Баку. Ответная мамина телеграмма немного успокоила: отцу лучше.

Но прошло несколько дней — и снова тревожное сообщение…

Мы с Лидой и Алькой срочно выехали из Либавы. Восьмого июня в Москве на Рижском вокзале нас встретил мой двоюродный брат Ионя Розенгауз с женой Ритой. Я посмотрел на Риту — у нее на лице было все написано… понятно без слов…

— Когда? — спросил я.

— Сегодня утром. Срочная телеграмма…

Мы вылетели в Баку. Для Лиды и Алика это был первый воздушный полет. Алик, которому мы не сказали о смерти дедушки, был радостно возбужден, прилип к иллюминатору, засыпал нас вопросами.

Совершенно невозможно было себе представить, что моего отца больше нет…

Отец лежал в гробу, обложенный мешочками с колотым льдом. Лицо его было необычно сурово, с ввалившимися щеками. Оно как бы вопрошало незваную гостью: почему так рано… еще не все сделано в жизни… как же мои теперь без меня?..

Еще, казалось, не отступили, не отринулись от него вечные заботы…

Что знал отец в жизни? Бедное детство в Свенцянах. Турецкий фронт, взятие Эрзерума. Тревожные революционные годы в Баку, смены властей, турецкая оккупация, советизация Азербайджана. Постоянные нехватки всего, что нужно для жизни, — а уже семья и ребенок (то есть я), и все силы, вся недюжинная энергия уходит на то, чтобы прокормить семью.

Всегда тревожился за маму с ее слабым здоровьем, хроническим бронхитом. Не знал покоя, когда я оказался на далеком, отрезанном от Большой земли полуострове, а потом в Кронштадте, в кольце блокады. Послевоенные заботы тоже требовали больших душевных и физических сил. Окончил экстернат филологического факультета, успешно сдавал экзамены в университете.

Все для семьи, только для блага семьи жил мой отец. Неутомимый труженик… Неутомимый? Ну, вот и не выдержало, надорвалось его сердце… на шестьдесят шестом году смерть разгладила морщины вечных забот на высоком его лбу…

Я не сумел, не успел дать отцу отдохнуть на склоне лет…

Забившись в угол за занавеской, где стоял старинный умывальник, я облился слезами… впервые в жизни…

Стонали трубы похоронного оркестра. Гроб несли на руках студенты мединститута и медучилища, которым отец преподавал латынь.