— Кто здесь и в такое время ночи? — сказал Дрэд, подходя к нему.

— Я заблудился, — отвечал негр, — и не знаю, где нахожусь.

— Ты беглый? — спросил Дрэд.

— Не измени мне! — возразил беглец испуганным тоном.

— Изменить тебе! Боже, избавь! — сказал Дрэд, — каким образом попал ты в это болото?

— Я бежал от купца, который водит нас по штатам и продаёт.

— Вот что! — сказал Дрэд, — пойдём со мной, я избавлю тебя от погони и, вдобавок, дам приют.

— Я выбился из сил, — сказал негр, — с каждым шагом я вязну по колена, а между тем собаки нагоняют меня... Это наверное. Если они поймают меня, так пусть уж разорвут меня на месте; я готов покончить со своей жизнью. Однажды мне удалось пробраться в Нью-Йорк, завести там небольшой домик, иметь жену, двух детей и небольшие деньжонки, но меня поймали, отправили назад и продали. Теперь остаётся только умереть. Стоит ли жить на свете тому, против кого всё вооружено?

— Умереть! Зачем? — сказал Дрэд, — под моей защитой ты будешь жить! Ободрись, мой друг, ободрись! Через несколько часов я проведу тебя в такое место, куда не попадёт никакая собака! Вставай... Пойдём. Негр встал и сделал усилие идти; но, изнурённый и без привычки ходить по всякому болоту, он почти на каждом шагу спотыкался и падал.

— Ну что, любезный, — сказал Дрэд, — трудно! Постой, я возьму тебя на плечо, и потащу как дикого барана; к этой ноше мне не привыкать. И, применяя слово к делу, он посадил негра на плечи, велел ему крепче держаться, и пошёл к болоту, не чувствуя никакой тяжести. Было около трёх часов утра; облака постепенно редели и лучи лунного света прорывались сквозь густую листву, мокрую и дрожавшую от лёгкого ветерка. Мёртвая тишина нарушалась одним жужжаньем насекомых, да изредка треском валежника и всплесками воды под ногами Дрэда.

— Должно быть, ты очень силён, — сказал его спутник, — давно ли ты в здешних болотах?

— Давненько, отвечал Дрэд,— я одичал в этих местах. Меня считают за зверя. Уже много лет, как я сделался товарищем драконов и сов. Я сплю рядом с левиафаном в камышах и тростнике. Я убедился, что лучше иметь дело с аллигаторами и змеями, чем с людьми. Они не тронут того, кто их не трогает; а люди... Они алчут драгоценной жизни.

Через час ровной ходьбы Дрэд приблизился к окраине описанного нами острова, и шагах в двадцати от него провалился в топь по самый пояс. С большими усилиями он выбрался из топи и, велев своему спутнику следовать за ним, начал бережно ползти на четвереньках, подавая в то же время сигнал продолжительным, резким, странным свистком. Точно такой же свисток раздался за стеной непроходимой чащи. Спустя несколько секунд, в кустарниках послышался треск сухих сучьев, ломавшихся под ногами бежавшего животного. Наконец из-под кустов выскочила огромная собака, из породы водолазов, и начала выражать свою радость самыми необыкновенными прыжками.

— Здравствуй, Букк, здравствуй! — сказал Дрэд, — ну, полно, полно! Покажи-ка лучше нам дорогу.

Водолаз, как будто понимая приказание, быстро повернулся в чащу: Дрэд и его товарищ последовали за ним ползком. Тропинка извивалась между кустарниками крупными изгибами и наконец прерывалась у корней громадного дерева Дрэд начал карабкаться и, достигнув одного из длинных сучьев, ловко спрыгнул на открытую поляну, которую мы уже описали. Жена всю ночь ждала его, и теперь, с восклицаниями радости, бросилась в его объятия.

— Наконец-то ты воротился! Я боялась, что в этот раз тебя поймают!

— О, нет!.. До этого им далеко! А что! Похоронили?

— Нет ещё. Могилу вырыли, и покойная лежит подле неё.

— Пойдём же и похороним, — сказал Дрэд.

В отдалённой части поляны стоял засохший одинокий кедр, совершенно потерявший свою натуральную зелень. Но, будучи покрыт с верху до низу длинными и густыми гирляндами из роскошных вьющихся растений, которыми так изобилуют те страны, он, при тусклом свете занимавшейся зари, представлял собою гигантское привидение, одетое в траур. Под этим кедром Дрэд, время от времени, погребал тела беглецов, которые находил в болотах. Вдова покойника, жена Дрэда и новый пришелец окружили неглубокую могилу. Заря начала уже румянить восток. Луна и звёзды всё ещё сияли. Дрэд долго смотрел на них и потом торжественным голосом начал читать молитвы. Наконец он нагнулся, приподнял труп и опустил его в могилу; в эту минуту громкие рыдания вдовы огласили воздух.

— Перестань, женщина! — сказал Дрэд, поднимая руку, — не плачь об умерших и не сетуй о них; но плачь и сокрушайся о живущих.

Чудное, роскошное утро, омытое слезами минувшей грозы, взошло во всём своём величии над Канемой. Дождевые капли искрились и сверкали на каждом листке, или, падая от дуновения ветерка, играли радужными цветами. В открытые окна врывалось дыхание бесчисленных роз. Чайный стол, с его чистой скатертью, блестящим серебром и ароматным кофе, манил к себе членов общества, принимавших участие во вчерашнем собрании и готовых, с свежими силами, с свежим настроением духа, начать разговор, завязавшийся ещё накануне. Возвращаясь домой, они говорили о сценах, сопровождавших собрание, удивлялись и рассуждали о странном происшествии, которым собрание окончилось. Никто, однако же, не понял грозных слов, произнесённых Дрэдом. Аристократическое общество в Южных Штатах до такой степени избегает столкновения с людьми, поставленными от них на несколько ступеней ниже, до такой степени боится ознакомиться с побуждениями и чувствами этих людей, что самые страшные вещи, происходящие почти перед глазами их, остаётся для них неузнанными, незамеченными. Скорби и страдания негров-невольников были для Нины и Анны Клейтон нераскрытою, запечатанною книгою. Им и в голову не приходило войти в положение этих людей. Дядя Джон, если и знал о их существовании, то всячески старался удаляться от них, как удалялся от всякой другой неприятной сцены. Каждый из них слышал об охотниках на негров, и считал их низкими, грубыми людьми; но дальше этого они не заходили. Различные мысли и намерения, пробуждённые накануне и душе членов небольшого общества, приняли, вместе с другими предметами, совершенно другой свет под лучами утреннего света. В своей собственной жизни, каждый из нас, вероятно, может припомнить, какое различное впечатление часто производит на нас один и тот же предмет поутру и вечерок. Всё, что мы думали и говорили при мерцающих звёздах, или при бледном свете луны, по-видимому, вместе с горячими, сухими лучами солнца, расправляет крылья и, как роса, улетает к небу. Люди были бы лучше, если б все молитвы и добрые намерения, которые они слагают с вечера на подушку, оставались неизменными при их пробуждении. Дядя Джон вполне сознавал эту истину, когда садился за завтрак. Накануне он беседовал с самим собою и пришёл к такому умному заключению, что он, мистер Джон Гордон, был не просто тучный, пожилой, в синем фраке и белом жилете джентльмен, для которого главная цель существования заключалась и том, чтоб хорошо поесть, хорошо попить, хорошо поспать, носить чистое бельё и устранять себя от всяких хлопот; — нет! Внутри его совершился какой-то странный переворот: в нём пробудился тот великий, вечно дремлющий ленивец, которого мы называем душой, который становится скучным, беспокойным, взыскательным, тяжёлым гостем, и который, вслед за пробуждением, вскоре снова засыпает, в самое короткое время, при первом усыпительном влиянии. В прошедший вечер, тревожимый этим беспокойным гостем, поражённый непостижимой силой грозных слов: день страшного суда и будущая жизнь, он выступил вперёд и пал на колена, как человек, который чистосердечно кается в грехах своих и ищет спасения, который в этих грозных словах настигает великую и страшную истину. С наступившим утром очень бы благоразумно было и очень бы кстати поговорит этом предмете, но дядя Джон почти стыдился подобного разговора. За завтраком возник вопрос, когда бы предпринять поездку на собрание.