— Ничего не бывало! Мы, просто, не хотим тебя слушать, — вот и всё тут! — сказал мужчина, бывший деятельнее прочих, — оставим это. Ты должен подписать теперь же торжественное обещание не говорить ни слова о невольничестве; иначе тебе будет худо!

— Никогда не дам я подобного обещания. Не думайте застращать меня, — я ничего не боюсь. Вы можете убить меня, но не принудите сделать подобный поступок.

— Чёрт возьми, старая ворона, — сказал один из молодых людей, подъезжая к мистеру Диксону, — сейчас я скажу тебе, что ты должен делать! Ты должен подписать обязательство оставить Северную Каролину в три дня, никогда не возвращаться сюда и взять с собой весь свой хлам; в противном случае ты будешь жестоко наказан за твоё упрямство. Не возражать! Помни, что ты жалкая тварь! Твоя дерзость невыносима! Какое тебе дело распространять свои суждения относительно образа действий благородных людей? Благодари судьбу свою, что мы позволяем тебе выехать из нашего штата без наказания, которое заслуживаешь за свою наглость и дерзость!

— Мистер Гордон, мне прискорбно слышать от вас подобные слова, — сказал мистер Диксон с прежним спокойствием, — по своему происхождению вы, конечно, обязаны знать, как должен говорить джентльмен. Вы говорите мне грубости, на что не имеете права, произносите угрозы, на выполнение которых не имеете средств.

— А вот ты увидишь, имею ли я или нет? — отвечал Том, с прибавлением ругательства, — эй, ребята! — крикнул он двум мужчинам, которые, по-видимому, управляли шайкой, и что-то сказал им вполголоса.

Один из мужчин ответил отрицательно.

— Нет, нет! — сказал он, — это уже слишком!

— Что за слишком! — вскричал другой мужчина, — поделом ему! Мы сделаем! Ура, ребята! Проводим старика до дому и поможем ему развести огонь!

Поднялся общий крик; вся шайка, запев вакхическую песню, схватила лошадь мистера Диксона, повернула её в обратную сторону и начала маршировать по направлению к его бедному коттеджу. Том Гордон и его товарищи, ехавшие впереди, оглашали воздух непристойными и отвратительными песнями, совершенно заглушавшими голос мистера Диксона, несколько раз делавшего попытку заговорить. Перед выступлением, Том Гордон дал значительное количество виски всей партии, так что и малая толика благородства, которая могла бы находиться в их сердцах, уступила теперь место адскому пламени. Это была одна из тех минут, когда душа человека подвергается пытке. Мистер Диксон думал в это время о Том, Которого разъярённая толпа вела по улицам Иерусалима, и мысленно обратился к Нему с горячей молитвой. У маленького своего коттеджа он ещё раз хотел обратить на себя внимание.

— Братья, — сказал он.

— Замолчи! Мы давно слышим эту песню! — сказал Том Гордон.

— Выслушайте ещё одно слово, — продолжал мистер Диксон, — здоровье моей жены чрезвычайно слабое. Я уверен, вы не решитесь оскорбить больную женщину, которая ни одному смертному существу не сделала зла.

— Так что же, — сказал Том, обращаясь к нему, — если ты так заботишься о своей жене, то от тебя зависит избавить её от неприятностей. Дай обещание, которого мы требуем, и мы оставим тебя в покое; если же ты не согласишься, то мы разнесём всю твою лачугу, до последней щепки; — это верно, как верно и то, что моё имя Том Гордон! Помни, что ты имеешь дело со мною!

— Нет! Не говорить ни слова о невольничестве — я не могу и не имею права обещать.

— По крайней мере обещай нам, что ты выедешь из штата. Ты можешь бродить с своими северными собратьями и за нашими пределами каркать, что тебе угодно. Я уважаю проповедников, когда они исполняют свои обязанности, но как скоро они начинают вмешиваться в чужие дела, то поступаю с ними, как поступают в подобных случаях со всеми другими. Не так ли, ребята? Громкий крик и свист со стороны пьяной и разъярённой толпы был ответом на вопрос Тома Гордона. В этот момент дверь коттеджа отворилась, и к калитке подошла болезненной наружности бледная женщина.

— Друг мой, — сказала она спокойным голосом, — не беспокойся за меня. Я терпеливо перенесу их неистовство. Я не испугалась. Я готова умереть за правду. Джентльмены! В этом доме ничего нет ценного, кроме двух больных детей. Если вам угодно разорить его, то можете: вы лишите нас только одного приюта. Муж! Будь твёрд и не покоряйся им! Зло, истекающее из невольничества, заглушает в груди этих людей все благородные чувства в отношении к женщине.

Вероятно, каждый помнит историю о том, как слабая и больная жена Ловджоя, при всей своей слабости, остановилась перед дверьми, за которыми скрывался её муж, и боролась с зверскими ругательствами пьяной толпы, решившейся, в крайнем случае, перейти через труп её к сердцу её мужа! Люди, которые привыкли бичевать невольниц, само собой разумеется, не могут иметь того уважения, которое свободный человек должен оказывать всякой женщине. Эти люди уважают только женщин, облечённых в модный блеск, одарённых богатством и властью, и попирают в прах ту женщину, которая, при нищете и беспомощности, стоит на дороге их низких намерений.

— Женщина, — сказал Том Гордон, — ты дура! Неужели ты думаешь провести нас своей болтовнёй? Неужели ты думаешь, что мы для тебя оставим своё намерение? Не беспокойся; мы знаем что делаем.

— Знает про это и Бог! — сказала жена Диксона, бросив на Гордона один из тех внезапных, исполненных могущества взглядов, которым нередко обладают самые слабые существа, находясь под влиянием порывов благородного гнева.

Наступившее молчание было прервано страшной бранью и проклятиями Тома Гордона.

— Кончим же, ребята, дело это разом. Привяжите его к дереву и отпустите ему тридцать шесть. Он страшно любит негров, так пусть же и разделяет их участь. Авось либо добьёмся от него и обещания.

Зверские чувства толпы достигли высшего предела. Дикие крики и проклятия огласили воздух. Мистер Диксон не терял спокойствия. Глядя на него, они скрежетали зубами. В несколько секунд с него сдёрнули верхнее платье и привязали к дереву.

— Говори! Обещаешь ли? — сказал Том Гордон, — вынимая часы, — я даю тебе пять минуть на размышление.

В это время проснулись дети и, заливаясь слезами, выглядывали из дверей. Жена Диксона вышла из калитки и стала перед мужем.

— Прочь отсюда! Старая ветошь! — вскричал Том Гордон.

— Не пойду, — отвечала она, обняв мужа. — Убейте прежде меня и потом начинайте ваши истязания!

— Пен Ганат; оттащи её, — сказал Том, — только осторожней, если она не упрямится.

Мистрис Диксон в обмороке склонилась на плечо подбежавшего мужчины.

— Положи её на землю, — сказал Том Гордон. — Ну, Диксон! Пять минут прошли. Что ты теперь скажешь нам?

— Я скажу тоже, что и прежде: на требования ваши не могу согласиться.

— Очень хорошо; это ясно; недоразумений здесь не может быть. И Том, попятив свою лошадь на несколько шагов, обратился к одному мужчине, державшему в руках бич, и сказал: « Начинай»!

Удары посыпались. Мистер Диксон не произнёс ни вопля, ни даже стона. Между тем толпа при каждом ударе кричала:

— Каково? А! Хорошо? Что ты думаешь об этом? Что теперь скажешь нам?

— Он считает теперь звёзды и удары, — говорил один.

— У него, я думаю, звёзды сыплются из глаз, — подтвердил другой.

— Остановись! — вскричал Том Гордон. — Ну что, любезный! Теперь ты видишь, что мы не шутим; — и поверь, мы кончим своё дело. Ты не хотел пользоваться сочувствием к себе; — не хотел иметь поддержки! Теперь в целом штате не найдётся проповедника, который бы вступился за тебя. У каждого из них достанет столько здравого рассудка, чтоб не вмешиваться в наши дела. Каждый из них подержал бы теперь свечу, как это сделал один из твоих же собратьев в Ношвиле, когда отделывали Дрессера. Что же, соглашаешься?

В этот момент дальнейшее насилие было прервано приездом четырёх или пяти джентльменов, впереди которых был Клейтон.

— Что это? — воскликнул он, поражённый ужасом, — мистер Гордон! Мистер Диксон! Что я должен понимать под этим?