Мистера Жюля Левингру никто не арестовывал, не вытаскивал из его прелестного маленького домика в Найтсбридже[59] и не бросал в холодную, мрачную тюремную камеру. Никто не арестовывал и Хайнриха Люсса, его партнера. Эти люди снабжали деньгами Хосе и еще множество таких же Хосе, но они были умнее их.

– Хосе был слишком беспечен, – досасывая сигару, вздохнул Жюль.

Хайнрих тоже вздохнул. Он был таким же тучным, как его компаньон, но казался даже толще его, потому что был ниже ростом.

Жюль обвел взглядом изящную кремово-золотую гостиную, и взгляд его остановился на фотографии в рамке, стоящей на каминной полке. Полное лицо его расплылось в улыбке, когда он, поднатужившись, поднялся с кресла, вразвалочку подошел к камину и взял в руки фотографию. На ней была изображена девушка удивительной красоты.

– Видите?

Хайнрих взял фотографию, восторженно заохал и добавил:

– Но куда портрету до оригинала!

Мистер Левингру согласился. Он еще не видел ни одной фотографии, которая в полной мере передавала бы нежную красоту его единственной дочери. Он был вдовцом, жена его умерла, когда Валери была еще совсем крошкой. Она и не догадывалась, сколько было разбито сердец, сколько исковеркано судеб ради того, чтобы она росла в той роскоши, которая ее окружала. Об этой стороне ее воспитания мистер Левингру никогда не задумывался. Он очень гордился тем, что был лишен всякой сентиментальности.

Он был одним из совладельцев двадцати трех кабаре и танцевальных залов, разбросанных по Аргентине и Бразилии, и получал огромные барыши с того, что считал совершенно легальным занятием.

Поставив на место фотографию, он вернулся в глубокое кресло.

– Жаль, что так вышло с Хосе, но эти люди приходят и уходят. Не знаю, справится ли наш новичок.

– Как его зовут? – спросил Хайнрих.

Жюль, натужно дыша, порылся в карманах, нашел письмо и развернул. Многочисленные кольца и перстни на его пухлых пальцах засверкали в свете хрустальной люстры.

– Леон Гонзалес.

– Herrgott![60] – Хайнрих чуть не подпрыгнул в кресле. Он сильно побледнел.

– Что это с вами, Хайнрих?

– Леон Гонзалес! – хрипло повторил его компаньон. – Вы думаете, он хочет занять место… Вы что, не знаете его?

Жюль покачал огромной головой.

– Откуда, черт подери, мне его знать? Он – испанец, и мне этого достаточно. Так ведь всегда и происходит, Хайнрих. Как только кто-то из наших людей садится в галошу и отправляется за решетку, тут же на его место приходит кто-то новый. Завтра у меня будет двадцать, тридцать, пятьдесят новых кандидатов… Не у меня лично, само собой, по обычному каналу.

Хайнрих, смотревший на него округлившимися глазами, от волнения заговорил на немецком, на том его диалекте, который чаще можно услышать в Польше.

– Позвольте взглянуть на письмо.

Он взял листок и стал внимательно читать.

– Он всего лишь просит о встрече.

– Вы когда-нибудь слышали о «Четверых благочестивых»?

Жюль нахмурился.

– Они ведь мертвы, кажется, да? Когда-то я что-то такое читал.

– Они живы, – твердым голосом произнес Хайнрих. – Английское правительство их простило, и сейчас их бюро находится на Керзон-стрит.

Тут он в общих чертах описал историю этого странного общества, годами наводившего ужас на злоумышленников, которым, благодаря их ловкости и коварству, удавалось оставаться недосягаемыми для закона, и чем больше Жюль Левингру узнавал, тем сильнее вытягивалось его лицо.

– Но ведь это абсурдно! – наконец пролепетал он. – Как эти люди могли узнать обо мне, о вас… К тому же они не посмеют.

Прежде чем Хайнрих успел ответить, в дверь негромко постучали и в комнату вошел лакей с подносом, на котором лежала визитная карточка. Жюль взял ее, приладил на нос очки, прочитал, на миг задумался и произнес:

– Проводите его сюда.

– Леон Гонзалес, – тихо, чуть ли не шепотом произнес Хайнрих, когда за слугой закрылась дверь. – Видите на уголке карточки маленький серебряный треугольник? Этот же знак стоит на двери их дома. Это он!

Жюль фыркнул.

– Зачем он, по-вашему, явился? Конечно же, предложить свои услуги! Думаю, сейчас мы в этом убедимся.

Щеголеватый седовласый Леон Гонзалес вошел в комнату. Тонкое аскетическое лицо его было напряжено, живые проницательные глаза – чуть-чуть прищурены. Леон был щедр на улыбки, поэтому улыбнулся и сейчас, окинув взглядом обоих мужчин.

– Вы! – он указал на Жюля.

Месье Левингру вздрогнул. В устремившемся на него пальце ему почудилось чуть ли не открытое обвинение.

– Вы хотели меня видеть? – спросил он, пытаясь восстановить улетучившуюся в один миг уверенность в себе.

– Да, – холодно ответил Леон. – К несчастью, я не видел вас раньше. Мой товарищ Манфред, о котором вы наверняка слышали, прекрасно знает вас в лицо, и мой дорогой друг Пуаккар знает вас настолько хорошо, что мог бы нарисовать ваш портрет… Что, кстати, и сделал, на скатерти вчера вечером, чем ужасно разозлил нашу бережливую экономку!

Однако Левингру не улыбнулся: в открытом взгляде этих улыбчивых глаз он чувствовал адский холод.

– Чем я обязан… – начал он.

– Я пришел к вам с исключительно дружественными намерениями. – Улыбка Леона сделалась еще лучезарнее, глаза его заблестели так, будто он еле сдерживался, чтобы не рассмеяться. – О, простите меня за эту ложь, месье Левингру, поскольку это действительно ложь. Я пришел предупредить вас, что ваше маленькое порочное дельце необходимо прекратить. В противном случае вам придется очень и очень пожалеть. В полиции не знают о «Кафе Эспаньоль», и чем оно особенно привлекательно.

Он сунул руку в карман плаща и быстрым движением достал сложенный листок бумаги.

– Здесь список тридцати двух девушек, которые отправились в принадлежащие вам заведения за последний год, – сказал он, развернул листок, и, вложив его в руку Жюлю, добавил: – Ознакомьтесь. Копия у меня имеется. Возможно, вам будет интересно узнать, что список этот представляет собой результат шестимесячной работы.

Но Жюль не стал читать. Вместо этого он пожал плечами и протянул список обратно Леону, а когда тот не взял его, просто бросил листок на пол.

– Мне ничего не известно о том, что вы говорите, – сказал он. – Если у вас ко мне нет никакого дела, вам будет лучше уйти. До свидания.

– Друг мой, – голос Леона сделался чуточку тише, он как будто видел, что этот важный, облаченный в роскошные одежды человек в душе скрючился, точно мерзкая жаба, – вы пошлете своим управляющим телеграммы с приказом отпустить этих девушек, выплатить им полагающуюся компенсацию и отправить первым классом обратно в Лондон.

Левингру снова пожал плечами.

– Я на самом деле не понимаю, о чем вы толкуете, уважаемый. У меня такое впечатление, что вы наслушались каких-то сплетен или кто-то нарочно ввел вас в заблуждение. – Мистер Жюль Левингру медленно протянул руку и нажал вырезанную из слоновой кости кнопку звонка. – Мне кажется, вы сумасшедший, поэтому я спокойно отнесусь к вашим смехотворным обвинениям. Ну а теперь, дорогой мой, у нас больше нет на вас времени.

Однако Леон Гонзалес не шелохнулся.

– Я могу только предположить, что вы лишены воображения, месье Левингру, – тон его сделался более жестким. – Что вы не представляете себе те муки, то горе и страшное унижение, которым подвергаются наши сестры по вашей воле.

Раздался негромкий стук в дверь, и вошел лакей. Мистер Левингру кивнул в сторону посетителя.

– Проводите этого джентльмена.

Если он думал, что это вызовет вспышку возмущения, то был приятно разочарован. Леон, в уголках чувствительного рта которого все еще скрывалась насмешливая улыбка, перевел взгляд с одного мужчины на другого, потом молча повернулся и вышел из комнаты. Слуга закрыл за ним дверь.

– Вы слышали, вы слышали? – голос Хайнриха дрожал от волнения и страха, лицо его сделалось серо-белым, как грязный мел. – Herrgott! Вы не понимаете, Жюль! Я знаю, что это за люди. Один мой друг…